война? Последние письма из Петербурга от сестры рассказывали о том, что русские рабочие не собирались прекращать политической борьбы с самодержавием из-за того, что на Россию напали японцы. Да, все трудно, все сложно.
Как-то из купе старичка раздался громкий возмущенный басок. Ему спокойно и негромко возразил тенор старичка, но басок звучал все возмущеннее. Должно быть, и второго офицера постигла неудача, и неудача показалась ему подозрительной.
Алешенька Львович насторожился. Нина погрозила ему пальцем:
— В купе… ни-ни! В том, что вы называете азартом, есть что-то унизительное. Не надо.
— Не надо? — задумался поручик.
Девушка стояла у окна. Длинную прядь волос трепал ветер, и тень от нее падала на губы, придавая им упрямое, даже надменное выражение. Но в глазах не было надменности. Они были мягки, светились и в эту минуту представлялись ему бездонными.
— Бросить карты? — проговорил он. — А что же… брошу!
В купе к старичку Ивнев действительно больше не заглядывал.
Душным летним днем Нина и Катя приехали в Мукден.
В тот же день они получили назначение в 17-й лазарет 1-го корпуса. Лазарет формировался. Туда же была назначена и Зоя Вишневская.
2
Алешенька Львович представился командующему, Куропаткина он не видел восемь лет; за это время тот мало изменился, сам же Ивнев изменился очень, и командующий едва узнал его.
— Молодец, на голову выше отца! И спасибо, что приехал, Ну, как отец?
Алешенька, давая волю счастливому чувству от встречи с полководцем, подробно принялся рассказывать.
Отец сейчас приводит в порядок свое именьице. Шестьдесят десятин пахоты, сорок — леса. Вот и все. Дом построил заново, службы тоже. Влез по шею в долги, но надеется трудом и прилежанием из оных выбраться. А в кабинетике на бревенчатых стенах висят фотографии штурма Плевны и Геок-Тепе.
Глаза Куропаткина засияли. Он заложил руки за спину.
— Да, да, — сказал он. — Штурм Плевны!.. С одной стороны, допущены были ошибки, с другой — столько таланта и героизма! А вас я, Алешенька Львович, оставляю при себе. И это будет совершенно правильно. Вы для меня родной. Вы мне во всем поможете, не так ли?
Хотя Алешенька не понимал, в чем это «во всем» он может помочь Куропаткину, он отвечал «точно так», радуясь тому, что будет рядом с человеком, любить которого научился с детства, и думая в этот момент о переходах через пустыни, о штурме Геок-Тепе, о развернутых знаменах, простреленных и изодранных, о всем том, что в его представлении связано было с Куропаткиным. Он еще раз сказал «так точно» и посмотрел на Куропаткина такими ясными преданными глазами, что Куропаткин без труда понял, что? делается в душе юноши.
— Я хотел бы вас, Алешенька Львович, иметь своим личным секретарем. Но здесь есть два «но». Первое: титулярный советник Задорощенко уже является моим личным секретарем. Второе: вы — строевой офицер. Тем не менее мне хочется, чтобы именно вы несли при мне эти обязанности.
Куропаткин вернулся за стол.
— Идите устраивайтесь. Торчинов вам поможет.
Ивнев поместился в маленьком переднем купе роскошного вагона-кабинета, против такого же маленького купе, в котором жил бессменный в течение многих лет ординарец Куропаткина прапорщик милиции Торчинов.
— Сын капитана Ивнева будешь? — спросил Торчинов.
— Его…
— Вместе воевали, — сказал Торчинов.
Он уселся в угол дивана и следил, как поручик рылся в своем чемодане. Вещей было немного: бритвенный прибор, большая бутылка одеколона, десять коробок табаку и гильз, письменный бювар, полдюжины белья.
— Хвалю, что много не взял. Зачем на войне много? У отца твоего в последний поход все вещи пропали. Вез их денщик на осле, а осел свалился в пропасть. Далеко летел. Все вещи пропали. Мне жалко, денщик места себе не находит, а капитан смеется: «Хорошо еще, — говорит денщику, — что ты за ними не прыгнул».
Ивневу казалось, что он приехал как бы домой: здесь знали его отца, здесь заботились о нем, Алешеньке, хотя он еще ничем не заслужил этой заботы.
Из разговоров он уже знал, что в первые дни после Вафаньгоу в штабе растерялись, но сейчас все уверены, что поражение имело место благодаря досадной ошибке, и эту ошибку, с одной стороны, видели в настойчивости наместника, а с другой — в нераспорядительности Штакельберга. Сейчас первый корпус отступает медленно, с боями и тем позволяет Куропаткину сосредоточивать войска.
— Большой у вас штаб? — спросил Алешенька Торчинова.
— О, штаб! — с уважением сказал Торчинов. — Больше, чем у наместника. Ты приехал, теперь на одного человека больше. Холодного квасу хочешь? Командующий любит. У меня всегда в колодец спущено десять бутылок.
Торчинов налил Алешеньке Львовичу квасу. Квас в самом деле был превосходен.
— Знаешь, какой у нас штаб? Когда твой отец воевал, были простые офицеры… А сейчас адъютанты: один — ротмистр граф Соллогуб; второй — полковник граф Бобринский; третий — штаб-ротмистр князь Урусов; четвертый — барон Остен-Сакен…
Ивнев засмеялся.
— Страшно мне будет с такими господами.
— Важный штаб. Выпей еще квасу. Твоего отца вспомним.
— Но здесь, в Ташичао, из штаба только Харкевич да Сахаров, остальные в Ляояне?
— Генерал Сахаров хотел везти сюда свою Зиночку, — сказал таинственно прапорщик.
— Какую Зиночку?
— Свою невесту. Не отпускает ее от себя ни на шаг… — Торчинов подсел к поручику поближе. — Когда ехали сюда, командующий вызвал к себе Сахарова и говорит: «Владимир Викторович, как хотите, а в военной обстановке это невозможно. В штабе армии, в вагоне начальника штаба — женщина!» — «Это не женщина, ваше высокопревосходительство, а моя невеста!»— «Прошу не перебивать, генерал! Невеста не может не быть женщиной!»
Торчинов сделал огромные глаза, видимо наслаждаясь сценой.
— Так и сказал? — обрадовался Ивнев.
— Так и сказал. Я слышал каждое слово. Не разрешил ему везти сюда Зиночку. Хочешь бабу иметь — пожалуйста, но держи ее у себя дома.
Алешенька Львович принадлежал к тем молодым людям, для которых война представлялась самым высоким деянием в жизни народов. Она созидала и разрушала царства, творила культуры, порождала гениев и гигантов духа.
Он был счастлив, что родился в семье военного. Он много читал из военной истории и мечтал, что когда-нибудь поведет за собой полки.
3
К тому времени, когда 17-й лазарет подготовили к приему раненых, раненые, за исключением группы тяжелых в деревне Мадзяпу, были уже распределены по другим лазаретам и госпиталям.
