Широкоплечий рыжеусый офицер вышел из рощи и крупными шагами направился к столу. Он подсел к Топорнину и поднял рюмку за прекрасную сестру.
— Чуть было не испортил себе праздник, — сказал он. — У меня всегда портится настроение, когда вижу подлеца.
— Где это вы видели подлеца? — спросил Топорнин, опрокидывая в рот рюмку и жестом руки умоляя Катю о прощении.
— Видел в роще! Иду по роще, остановился, как иногда может остановиться человек, божье создание, и слышу — в кустах говорят. «Выдали нам по свертку, — разглагольствует некий мудрец, — да я свой выкинул в овраг. Человек идет на смерть, а ему карамельки для утешеиия прислали!» Каков подлец! Раздвигаю кусты и вижу: сидит рядовой поручика Логунова, тот верзила, которому он потворствует, и так, мерзавец, говорит о царских подарках! Офицеры приняли с благодарностью, с трогательным движением души, а он, подлец, выкинул в овраг. «Встать! — крикнул я. — Ты что, позволяешь себе оскорблять царские подарки? Стой прямо! Стоять, сукин сын, не умеешь?» — И не удержался, честное слово, дал ему в морду… Виноват, мадам, не могу для его щечек подыскать другого слова.
Капитан посмотрел на Катю, хотел извиняюще ухмыльнуться, но глаза девушки точно ударили его.
— Гм… — пробормотал он и налил вторую рюмку.
— Капитан Шульга, — проговорил, багровея, Топорнин, — полагаю ваш поступок бесчестным!
— Не в силах уразуметь вас.
— За что избили солдата?
Рюмка дрогнула в руке Шульги.
— Жалею, что не укокошил его на месте.
— За что избили солдата? — стукнул по столу Топорнин. — Погнали нас сюда к чертовой матери, а потом за кровь и муки суют в рот карамельки!
— Вы это что, поручик? — удивленно и зло спросил Шульга, ставя рюмку на стол.
— Вася! — крикнул Неведомский. — Успокойся!
— Я всегда спокоен, Федя. А ударить солдата, который умирает здесь, ударить за то, что он, что ему… бесчестно! — с новой силой крикнул Топорнин.
— Господа, что же это такое? — говорила Катя. — Господа! Вот так всегда: напьются, а потом… — Голос ее звенел на весь стол.
— Поручик с ума сошел! — усмехнулся Шульга, — Защитник нашелся. Слушай, Шапкин, — обратился он к штабс-капитану, разговаривавшему с доктором Петровым, — попроси доктора на помощь: у поручика горячка.
Топорнин мрачно налил себе водки.
Когда Неведомский взглянул на Нину, он не узнал ее. Она была неестественно бледна.
— Что с вами? Да они помирятся!
— Это какой полк? — спросила Нина.
— Вторая батарея.
— Я спрашиваю про батальон, какого он полка?
— Первого Восточно-Сибирского.
Остаток крови сбежал с Нининого лица.
— Да что с вами? Вам нехорошо? Сделайте глоток вина.
Нина послушно глотнула вина.
— Я услышала одну фамилию, — проговорила она чуть слышно, — ее случайно назвали… Скажите, вы не знаете, где поручик Логунов? Почему его нет? Он, он…
Глаза ее с настоящим ужасом смотрели на Неведомского.
— Поручик Логунов ушел в разведку.
— Когда? — прошептала Нина.
— Если не ошибаюсь, вчера.
Жизнь понемногу возвращалась к Нине. Она глубоко вздохнула. Руки ее дрожали, когда она перевязывала косынку.
— Так, так. — Неведомский вынул папиросу.
Нина хотела что-то сказать, но только беспомощно улыбнулась.
4
Она не спала всю ночь. Слышала, как во сне ворочалась Вишневская, как за тонкой стенкой палатки пели цикады. Кто-то тяжелым шагом в сапогах прошел по двору, закашлял, потом заговорил. По голосу Нина узнала санитара Горшенина, студента-добровольца.
Потом Нина не слышала ничего, потому что слушала только собственные мысли, — мысли о том, что полк Логунова рядом, что сам он в разведке и вот-вот вернется. Но эти мысли, перемежавшиеся картинами праздника в тополевой роще, были, в сущности, только фоном одной всепоглощающей мысли: что же у нее, у Нины, за чувство к Логунову?
Дружба? До самого последнего времени, несмотря на тоску по Коленьке, она была уверена, что дружба. Но вчера она поняла: погибни Николай — все в жизни потеряет для нее цену. Разве это дружба?
Ужасно! Где ее женская самостоятельность, гордость и решимость служить только делу? И ужаснее всего то, что, зная, что это ужасно, она не ощущает никакого ужаса.
Она вышла из палатки. Уже утро.
Повозочный Васильев несет мешок ячменя для коней. По улице бегут китайцы с круглыми корзинами, полными сверкающих овощей.
От ручья идут доктор Петров и Горшенин. Рыжие волосы доктора мокры, китель расстегнут. Он встает рано и ходит к ручью заниматься гимнастикой.
— Нина Григорьевна, — зовет Петров, — мы с Горшениным обсуждаем новый вид санитарного транспорта. У меня явилась мысль — поднять у двуколок борта и прикрепить к ним брезентовые гамаки.
— Отлично! — восклицает Нина.
Солнце еще не взошло. На востоке протянулась оранжевая полоса. Легким дымком представляется отсюда тополевая роща. Лента окопов уходит за сопки. Ташичао становится по-настоящему неприступным. Длинный ряд повозок показался из-за песчаного бугра. Мулы, лошади, ослы. Китайцы-погонщики шагают рядом, щелкая бичами.
Оранжевая полоса делалась все прозрачнее, и Нина почувствовала, что эта чистая, целомудренная полоса так хороша еще потому, что Нина скоро увидит Логунова.
Сколько верст до тополевой рощи? Завтра утром она пойдет туда. Предлог? Никакого. Придет в полк сестра милосердия и скажет: «Мне нужно повидать моего старого знакомого поручика Логунова».
Нина прищурилась, представив себя говорящей это. Никто не имеет права подумать о ней что-либо плохое!
Завтра утром, завтра утром!
Неожиданно она увидела Алешеньку Львовича.
Он ловко соскочил с коня, подошел к Нине, звякнул шпорами.
— Приехал доложить: свое слово держу!
— О картах?
— О картах… — поручик засмеялся.
Они сели тут же, у ворот, на плоскую скалу. Солнце всплыло над сопкой, напоминавшей сахарную голову. Доктор Петров и Нилов по ту сторону дороги осматривали мулов. Большие серые животные меланхолично поводили ушами. Китаец-подрядчик щелкал пальцами, хлопал мулов по ляжкам и восхищался их выносливостью.
