— Товарищ Антон, — сказала Маша, — ведь они добром не дадут. Чего же ждать?
В комнате стало тихо.
— Обсудить по всем цехам и мастерским, — взволнованно предложил Грифцов. — Я полагаю: свою судьбу надо брать в свои руки.
Варвара и Дашенька вышли на крыльцо. По тракту бежали темные фигурки, подбегали к фонарю и с криками и присвистом бросали в него камни. Фонарь разлетался вдребезги. Молодцы пропадали во мраке, бежали дальше, показывались у нового фонаря, через минуту слышался звон, и снова все исчезало во мраке. Там, где был часовой магазин Ханукова, прозвучал выстрел.
— Господин Пикунов со дружками! — сказала Варвара.
— Да, черносотенцы распоясываются!
Близко от себя в темноте Дашенька увидела Варварины глаза и взяла ее под руку. Сейчас, когда в Петербург вернулся Антон, она особенно остро чувствовала печальную судьбу молодой женщины, потерявшей мужа и друга.
Варвара едва слышно вздохнула.
— Что поделать, Варюша… И за него отомстим.
— Сегодня утром дворники убили котельщика Машарина, — заговорила Варвара. — Машарин не передовой рабочий. Он тихонький. Но он честный. Два дворника стояли у ворот. У одного был топор, которым он только что колол дрова. Они схватили Машарина, затащили во двор и прирубили топором. Ведь так и барана-то не бьют, Дашенька, а не то что человека! А на дознании сообщили, что убили потому, что Машарин показался им подозрительным. Их отпустили…
Голос ее дрожал. Помолчала, потом сказала:
— Скорее бы… Я тоже буду в боевом отряде… Я уж и стрелять выучилась…
10
В эти дни настроение петербуржцев переломилось. Таня вспоминала митинг на Казанской площади, где люди хотели, пусть каждый по-своему, свободы и уважения друг в друге человеческого достоинства.
А теперь многие из тех, которые требовали на Казанской площади свободы и республики, одумались и с опасением глядели на заседающих в Вольно-экономическом обществе рабочих депутатов, с опасением прислушивались к тому, что делалось за городскими заставами. Все чаще можно было услышать про надежды, возлагаемые на Витте.
Телеграф приносил известия о нападениях черносотенцев на рабочих и интеллигенцию, о еврейских погромах. Громили кварталы еврейской бедноты в Ростове-на-Дону, в Одессе, Киеве, Симферополе, Чернигове, Новочеркасске. В Одессе и Кременчуге ввели осадное положение. В ответ в Вильне стреляли и ранили губернатора графа Палена.
Ходили слухи, что в Петербурге черносотенцы собираются тоже учинять погромы.
В эти дни Валевский потерял румянец, который носил на щеках с дней детства, и безмятежный сон. Сны теперь были кошмарны. Как-то ему приснилось, что на земле узаконено людоедство. Он, Валевский, лежит голый на деревянном топчанчике человеческой колбасной, созерцает свое тело и думает, что через несколько минут перестанет существовать; люди за перегородкой в разделочной уже смотрят на него как на тушку, соображая, как бы повкуснее ее изготовить… Кожу сдерут, кое-что спустят в помойное. И странно, вместе с оскорблением и удивлением Валевский чувствовал облегчение: слава богу, вот для него и окончится так называемая жизнь. Отсрочки здесь не дадут, он как фабрикант знает, что такое фабрика, — фабрика требует сырья, простоя не полагается…
Он проснулся и долго лежал, думая над нелепым сном.
Устал он жить, что ли?
Когда-то он хотел республики. А теперь считает: к черту республику, не для России она. С самого дна человеческого моря вздымаются волны и несут на поверхность муть, грязь, ил…
Почти полтора миллиона стачечников! Видел ли мир что-нибудь подобное?!
Но будет надета узда и, конечно, не кренделями Витте, а отчетливыми действиями русских людей: черные сотни наведут порядок! Правда, состав в них пестроватый: тут и великие князья, и господин Суворин, и достославные наши епископы, и доктор Дубровин… Но ядро надежное: громилы и уголовники.
Организована охота за студентами, бьют их со смаком.
Вчера было свидание с сыном. Горшенин приехал в Питер и по собственной инициативе навестил отца. Отлично! Валевский заперся с молодым человеком в кабинете.
Подражая языку сына, искусно впадая в тон его чувства, он жадно расспрашивал, кто у них всем верховодит, как подготавливают восстание и что будет, если восстание удастся.
— Значит, у вас непререкаемо считают, что высшая форма революционного движения — вооруженное восстание?
— Вооруженное! В Москве во время стачки булочников рабочие дрались с казаками и полицией, но ведь эта драка была заранее обречена на неудачу! Для победы должны были выступить подготовленные и хорошо вооруженные революционные отряды, к отрядам должны были примкнуть войска, хотя бы некоторая часть войск, и тогда, даже без употребления новых видов народного оружия — бомб, булочники победили бы.
— Ты бомбы называешь новым видом народного оружия?
— Раньше были косы и топоры, теперь бомбы. Высшая ступень!
— Так, так, — задумчиво повторил Валевский. — Высшая ступень!.. Относительно войск ты, пожалуй, прав. Возьмем девятое января. Народное движение было весьма солидно, можно было трепетать, а Витте держался молодцом и царя успокаивал: «Все очень хорошо, говорил, военачальники пусть жестоки, но решительны, а войска покорны». Да, пока войска покорны, трон крепко стоит. Но вон в Одессе войска перешли же на сторону народа?..
— Перейти-то перешли, да не имели нужного руководства.
— Насчет руководства ты, пожалуй, прав. Подозреваю, что пришел ты ко мне неспроста, не из добрых сыновних чувств… так сказать… пару тысчонок на закупку оружия и прочие революционные надобности? Что ж, хоть ты и молчишь, пожалуй, дам… Но, Леня, имей в виду, я хочу знать и понимать, что происходит…
Я иногда думаю, что человечество могло пойти другим путем — не путем цивилизации, а путем внутренним, созерцания, что ли… И почем знать, может быть, оно добилось бы большего знания, большей полноты жизни… Жизнь-то ведь безгранична, и пути ее тоже безграничны… Например, индусы…
Он еще долго говорил в том же роде, желая казаться сыну свободным философствующим человеком.
Дал Горшенину денег и, кажется, приобрел его доверие. Все ждут Ленина, но Ленина пока нет. Приехал из Маньчжурии некий товарищ Антон, верховодит здесь и мутит. Надо, надо! И не откладывая! Царь прав, что надеется больше на Трепова, чем на Витте.
И от встречи с сыном остался неприятный осадок, и от глупого сна про человеческие тушки на колбасной фабрике. На душе как-то неопрятно. Валевский поехал к Витте.
Витте он застал совершенно растерянным и взъерошенным. Заложив руки за спину, премьер ходил по кабинету из угла в угол.
— Сергей Юльевич чем-то взволнован, — усевшись на диван, начал Валевский дипломатично. — А чем, собственно говоря, может быть взволнован граф, находящийся в зените славы, творец манифеста, российский премьер?
— Дорогой, я только что узнал невероятные вещи. После семнадцатого октября в департаменте полиции создан особый отдел для ведения погромной антисемитской агитации!
Витте расставил ноги и быком смотрел на Валевского.
— Ну и что же?
