— Как «ну и что же»? Во-первых, мы лишаем себя кредита. В Европе под погромы нам не дадут ни копейки. А во-вторых, мерзость. Трепов лично организовал тайную типографию, и не то что кустарно- машины поставил, и фабрикует за ночь тысячи листков! Голыми, совершенно голыми словами призывает уничтожать, понимаешь?
— Ну и что ж?
— Опять «ну и что ж»! Вчера я узнал еще более мерзкое. Генерал, фамилии не назову, получил назначение на юг и перед отъездом представился государю. Между ними состоялся такой разговор. Его величество сказал: «У вас там в, Ростове и Нахичевани жидов очень много!» — «Ваше величество, много погибло во время подавления войсками революционного восстания, а затем и во время погромов…» — «Нет, я ожидал, что их погибнет гораздо больше!»
Витте стоял против Валевского и смотрел на него одуревшими глазами.
— Вот что преподносят мне царь и Трепов! Мне нужен заграничный заем, мне нужны евреи-банкиры, а он что делает?
— М-да! — промычал Валевский.
— Царь через мою голову, через голову своего премьера, организует истребление одной части населения страны при помощи другой! Что может быть омерзительнее! Что же мне в таком случае делать?
Валевский закурил. Трепов был прав, и Витте был прав. Да, трудно, трудно в Российской империи. Смотрел в окно; зимний пейзаж: снежок, снежок, всякие там морозные узорцы.
— Мне кажется, Сергей Юльевич, ты зря волнуешься. Царь и Трепов слабее тебя.
— Каким же это образом?
— А вот каким. Кто отвечает за погромы? Губернатор! Ты и поставь в известность каждого губернатора, что ежели у него в епархии будет погром, то не сносить ему головы. Понимаешь? Губернаторы уж сами позаботятся, предупредят околоточных да приставов. И будет тихо у тебя в России, Сергей Юльевич.
Витте хлопнул себя по лбу:
— А ведь в самом деле!
— Конечно же. Я с тобой в этом вопросе почти согласен. Я против национальных погромов. Громить надо революционеров, гнезда их громить надо. Рабочих образумить. А национальные погромы безнравственны… Мне вот что не нравится: государь переехал в Петергоф! Нехороший симптом.
— Наш обер-гофмаршал Бенкендорф откровенно мне вчера плакался, — сказал Витте. — У их величеств пятеро детей, так что если придется покинуть Петергоф на корабле, чтобы искать пристанища за границей, то дети будут служить большим препятствием.
Витте присел в кресло; друзья некоторое время молчали. Валевский почувствовал холодок в концах пальцев. «Значит, вот как обстоят дела… даже искать пристанище за границей!»
— Нехорошо, — сказал он, — поджилки дрожат, готовы империю отдать большевикам и рабочим. Но при чем тут царские детки? Какой помехой они могут служить за границей?
На этот вопрос Витте не ответил.
— Великий князь Николай Николаевич тоже молодец, — усмехнулся он. — Гроза, герой, трепет наводил! А теперь какую программу действий соизволил изречь: «При теперешнем положении вещей, говорит, задача должна заключаться в том, чтобы охранять Петербург и его окрестности, в которых пребывает государь и его августейшая семья… У нас на это теперь достаточно войск. Что же касается Москвы, то пусть она пропадет пропадом». Каков молодец?!
— С такими империю в два счета проиграешь. Со страху обмарался. Снимать революционную головку надо, вот что! А они не знают, ни кто головка, ни где она… Действовать надо, Сергей Юльевич, действовать!
— Ренненкампф будет действовать, — сказал Витте, — мою идею карательных отрядов государь принял.
11
Грифцову стало ясно, что за ним следят.
Провел одну ночь у Малининых, вторую — в городе, у знакомых, потом у менее знакомых, потом у совсем незнакомых.
Черт возьми, не хотелось бы в такое время!
Когда Горшенин предложил приют в доме Валевского, — уж там-то никто не заподозрит! — Грифцов сказал:
— А что ж, попробуем. Аптекарский остров? Согласен.
Он поселился в небольшой комнате в доме Валевского. Горшенин поместился рядом.
— Молодцы! — похвалил Валевский. — Только, когда станете управлять Россией, не забудьте про мои заслуги.
Засмеялся, и Горшенин засмеялся, Не хотел бы отец, а вот приходится ему помогать революции.
Поздно вечером Горшенин сказал:
— Антон Егорович, господин Валевский хочет поужинать с нами. Как ты на это смотришь?
— А для чего?
— Ему или нам?
— Ему, я полагаю, из любопытства. А нам для чего?
— Нам тоже из любопытства.
— Ничего любопытного твой отец не представляет.
Горшенин не возражал. Действительно, что интересного может найти для себя революционер в фабриканте Валевском? Но, с другой стороны, это враг, с которым рано или поздно придется иметь дело, почему же не познакомиться с ним поближе?
Грифцов читал эти мысли в покорном молчании Горшенина и еще те читал, в которых Горшенин не давал отчета: все-таки отец! Хотелось Лене найти что-нибудь хорошее в отце.
Грифцов отложил перо, обернулся к Горшенину, посмотрел на него:
— Пойдем, Леня, поужинаем. Есть хочется.
— В самом деле?
— По закону природы!
Грифцов вошел в столовую быстро, как у себя дома, и, не ожидая приглашения, сел за стол.
— Заработался!
— Водку пьете? Мой сын не одобряет.
— Пью, но немного.
— Согласен. Сейчас не время. Леня, налей вон из той пузатенькой.
Горшенин налил всем по рюмке.
— Я хочу вас поблагодарить, — сказал Грифцов, — за вашу помощь.
— Какая там благодарность! В вашем присутствии, господа, я чувствую себя преступником. По крайней мере, Леня всегда дает мне понять, что я преступен. Не спорю, жизнь моя не была гладка. Я многого хотел, многого добился, еще большего не добился, моральные каноны в юности взвесил и отверг. И шел в жизни чутьем — как пес. Пожалуюсь — сын невероятно со мной осторожен: не отвечает на самые естественные вопросы, А я интересуюсь… Дали-то, дали российские хочется раздвинуть, больно уж они у нас куцые.
Он говорил долго, присматриваясь к Грифцову, а тот ел ветчину, тушеное мясо, дичь, ел и слушал, не поддакивая, но и не возражая.
— Мою и вашу цель я определяю как общую, — говорил Валевский. — Свержение самодержавия, не так ли? Значит, мы — союзники…
— До свержения самодержавия.
— А дальше разве наши пути разойдутся?
