Шафран была ненапрасной. Дверь туалета заперта изнутри, а из-под нее в проход вытекает ручеек крови. Командир Лохоямопадмото дергает ручку и зовет по-японски того, кто за дверью. Но ему никто не отвечает. Тогда он обращается по-английски, по-немецки, по-норвежски, по-конголезски (экс-колониальный бельгийский вариант), по-ацтекски, по-боливийски, по-перуански, по-фински, по-болгарски, по-русски, по- украински, по-китайски, по-корейски, на канадском английском, на канадском французском, на романском швейцарском, по-испански, по-спаниэльски, по-сеттер-ирландски, по-бордельски, по-заикайски, по- глухоненецки и при помощи азбуки Морзе. В ответ — тишина…
Думаю, что теперь — слово за делом. Я прошу командира посторониться, и одним ударом плеча вышибаю хлипкий замок тонкой дверцы.
Перед нашими взорами открывается потрясающая картина.
Третий пассажир, тот самый, который бросил записку в пепельницу, сидит на крышке унитаза. Его руки продолжают сжимать рукоятку японского кинжала, который он мужественно загнал в свой бункер. Вокруг рукоятки обмотан белый платок, уже ставший красным от крови.
Парень беспардонно мертв.
Желтолицые стюардессы зеленеют, как будто их погрузили в метиленовую синь. Командир Лохоюмападмото выглядит чрезвычайно взволнованным. Впрочем, есть с чего! Он отдает на японском распоряжения своим крошкам и переводит на меня недовольный взгляд.
— Я — журналист, — говорю я — Из агентства «Франс-Пресс» в Токио.
Он кивает головой.
— Харакири, — констатирует он.
— Вижу.
Другие пассажиры ничего не успели увидеть.
— Послушайте, — говорю я, — не стоит создавать нервозную обстановку на борту. Что, если мы завернем покойника в одеяло и перенесем его в багажный отсек?
Этим предложением я проливаю бальзам на его рану. Физиономия командира немного просветляется.
— Вы очень любезны, месье.
— Рад помочь вам.
Раздается грохот. Это Толстяк, спеша навстречу новостям, наступил на свои подтяжки и растянулся в полный рост.
— Что здесь за бардак? — интересуется он.
Командир поворачивается к нему и скупо информирует:
— Харакири.
Берю хватает его руку и энергично трясет ее.
— А я — Бенуа-Александр, рад познакомиться!
Затем Толстяк переводит взгляд на мертвеца в его импровизированном тесном склепе.
— Что с этим чуваком, — спрашивает меня Громила, — он страдает запором?
Я строгим взглядом велю ему приткнуться.
— Это самоубийство. Мы должны не допустить паники среди пассажиров. Эти очаровательные демуазели дадут нам одеяло, в которое мы завернем беднягу и отнесем его в багажный отсек.
— Вот те на!. Похороны с утра пораньше! — ухмыляется Бугай — Чего только не вычудят эти…
Еще один испепеляющий взгляд Сан-А. Берю захлопывает варежку. Командир Лохоямападмото трогает меня за руку.
— У нас есть одна свободная кабина, это лучше, чем багажный отсек.
— Хорошо. Ни о чем не беспокойтесь, командир. Лучше отвлеките пассажиров рассказом о пейзажах под крылом самолета.
— Не знаю, как вас благодарить, месье. Это возмутительное происшествие так неожиданно…
— Увы…
Он уходит. Одна из нежных лотосоликих приносит одеяло, другая показывает мне пустую кабину, о которой говорил командир.
Я советую стюардессам во главе с командиром пойти развлечь пассажиров. После их ухода мы с Берю заворачиваем дорогого покойника в саван.
— Что за блажь пришла в башку этому фраеру делать себе кесарево сечение в воздушном сортире? — интересуется Берю.
Я шепчу, продолжая тщательно обшаривать карманы мертвеца:
— В определенном смысле в его смерти виноват я, Толстяк.
— Что ты несешь?
— Он — тот убийца, которого мы искали. Он прочитал записку, которую я оставил на его кресле. В ней я написал, что все раскрыто. Ты ведь знаешь японцев: путь славы и чести, человек-торпеда и прочая мура. Он не захотел смириться со своим поражением и поэтому поспешил к своим предкам.
— Но делать это в сортире — совсем не поэтично, — замечает Берю, которого даже в самые мрачные минуты жизни не покидает способность оценить красоту окружающего мира.
Я заканчиваю осмотр карманов усопшего. Мне удается установить его личность. Его имя Фузи Хотьубе, он живет в Кавазаки (извините за простоту произношения, на самом деле это звучит намного сложнее и поэтичнее), местечке, которое, как знает каждый, находится между Токио и Иокогамой. В его бумажнике я нахожу французские франки, доллары и иены. Я также обнаруживаю конверт с надписью на японском, японскую марку — все это, естественно, из японской бумаги. Странно, что этот конверт пуст и находится в целлофановом пакете. Я определяю его в свой бумажник, дав себе обещание перевести адрес, после чего водворяю бабки и кентухи чувака10 па место. У него при себе также классические аксессуары: расческа, ключи, перочинный ножик, пилочка для ногтей, сигареты и зажигалка. Это не представляет интереса.
Толстяк, который наблюдает за мной, прислонившись к перегородке, спрашивает:
— Ну как, закруглился? Можно приступать к упаковке месье?
— Давай!
Мы переносим труп в маленькую кабину рядом с туалетами и кладем его на кушетку.
— Послушай, — шепчет — Толстяк, — ведь если он покончил с собой, то правосудие уже бессильно, верно? Значит, нам можно смело сделать пересадку в следующем аэропорту и вернуться домой.
Я обдумываю его проницательное предложение и отвечаю, играя оттенками своего красивого голоса:
— Ты прав, о, мудрейший из мудрейших, можно. Но мы этого не сделаем.
— Почему?
— У меня такое предчувствие, что мы держим в руках звено цепи. Нужно размотать всю эту цепь!
— Твое звено уже порвалось, — возражает Грубиян, — но раз уж ты так чувствуешь, давай попробуем!
Одна из маленьких хозяек неба моет пол в туалете. Я обращаюсь к ней с улыбкой number one11, от которой начинает завиваться цикорий.
— Работка не из чистых, да, моя прелесть?
Она возвращает мою улыбку, так как ее честность не позволяет ей принять такой дар.
Какая же милашка эта очаровашка!
Она поднимается, и я отвожу ее в сторону, сделав знак Берюрье, чтобы он вернулся на свое место.
— Я думаю, моя прелесть, что нам следует сходить за багажом покойника. Я хорошо знаком с подобными делами. Когда самолет приземлится, полиция сразу начнет следствие, а мы облегчим им работу.
Она соглашается. Я помогаю ей вынести черный чемодан харакирщика.
— А теперь не мешает заглянуть в него, — говорю я.
— Зачем? — пугается прелестное дитя (ее лицо принимает цвет чайной розы).
— Чтобы посмотреть, что в нем. Человек, который убивает себя в самолете, наверняка ненормальный. А у ненормального человека не может быть нормальный багаж, разве вы так не думаете, дорогая? Кстати,
