(вы, наверное, догадались, что этот жест означает у японцев высшее интеллектуальное напряжение).
— Это не по-японски? — спрашиваю я.
— По-японски, но…
— Но…?
— Это старо японский. Я не очень-то понимаю… Сейчас так уже не пишут иероглифы и…
— Но он не так уж и стар, так как на этом конверте наклеена марка!
— К сожалению, я не в силах помочь вам, месье. Но вы можете проконсультироваться у букиниста на соседней улице. Он торгует старинными книгами и, может быть, сможет помочь вам.
Я благодарю футцана, даю ему чаевые и поднимаюсь узнать, как идут дела у Берюрье. Выходя из лифта, я слышу вопли, стоны, удары… Они исходят из комнаты Толстомясого. Я сломя голову врываюсь в номер.
Какой спектакль! Доктор плавает на четвереньках посередине комнаты в разодранной рубашке, с порванным галстуком и без рукава на пиджаке. Под его правым глазом синеет огромный фонарь, очки превратились в две кучки стекла с торчащим из них концом золотой проволочки, наподобие хвостика от пробки с бутылки шампанского.
Громила, более желтый, чем его жертва, мечется по комнате, потрясая своими кулаками ярмарочного бойца.
— Что здесь происходит? — удивляюсь я.
Мой компаньон брызжет слюной:
— Что это за страна, где тубибы — додики?!16
Он подлетает к доктору и лягает его под ребра своим копытом. Тот стонет. Мне приходится срочно вмешаться.
— Прекрати, Толстяк! Объясни, в чем дело!
— Ты же не знаешь, какую мерзость предлагал мне этот удод! И это мне, Берюрье! Как будто я похож на такого! Разве по мне не видать, что я — нормальный мужчина?! Что мои нравы заодно с природой, а не против, а? Я тебя спрашиваю!
— Успокойся! Что он тебе сказал?
— Это настолько гадко, что я не осмеливаюсь повторить это даже тебе, Сан-А, хоть ты — мой друг до гроба!
Поняв, что мне так и не удастся ничего вытянуть из этой псины, я склоняюсь над врачом.
— Что случилось, доктор?
— Я хотел сделать ему акупунктуру, — лепечет несчастный.
— Ты слышишь? — визжит Толстяк. — И он еще осмеливается повторять это! Подумать только, что у японцев такие замашки! Чего стоит один их флаг — красный кружок на белом фоне! С ними все ясно! Это даже не эмблема, это целая программа!
Я спешу объяснить Толстяку, что такое акупунктура. Он слушает, фыркает, произносит «Ну, ладно!», а затем взрывается снова:
— Я плачу тубибу не за что, чтобы он вгонял мне иглы под шкуру! Убери отсюда этого поганца! Я лучше приму аспирин.
Теперь остается самое сложное — успокоить тубиба и помешать ему обратиться за помощью к нашим японским коллегам. Я сочиняю для него роман о нервном расстройстве Берю и сую ему пригоршню долларов. Он прихлопывается и, наконец, причитая, убирается восвояси. Через секунду за дверью раздается дикий вопль.
Без своих диоптрий несчастный передвигался на ощупь и вошел в лифт, не заметив, что его кабина находилась этажом ниже.
В целом он отделался сломанной ногой, вывихнутым плечом, расплющенным носом и оторванным ухом. Могло быть и хуже!
Я говорю Толстяку о последствиях его нетерпимости но он в ответ лишь пожимает плечами:
— Мне сразу не понравилась его рожа!
Красивый фланелевый пиджак (как ни странно, до сих пор белый) бесстрастно подчеркивает желтизну моего ангелочка. Прямо-таки, белоснежная лилия с золотыми тычинками!
— Куда пойдем? — справляется любезный поросенок.
— Сначала к библиотекарю, к которому мне посоветовали обратиться, а потом махнем в Кавазаки, по адресу парня, распотрошившего себя в самолете.
— Что мы забыли у библиотекаря?
— Дать ему расшифровать адрес на конверте… Собирайся и не ломай себе голову, остальное я беру на себя!
Книжный магазин являет собой маленькую лавочку с витринами, где выставлены редкие издания. Нас встречает крупный, убеленный сединами старик в европейском костюме, но со странным колпаком из черного шелка на голове. Он не говорит по-французски, но трекает несколько фраз по-английски. Я показываю ему конверт и спрашиваю, не может ли он перевести нам текст.
Он берет в руку наш бумажный прямоугольник, напяливает на нос очки с толстенными стеклами, смотрит, затем вооружается лупой, и когда я уже задаюсь вопросом, сможет ли он обойтись без большого телескопа токийской обсерватории, он вдруг вскрикивает и роняет лупу, швыряет конверт на лакированный столик так, как будто тот обжег ему пальцы, и мчится в подсобку.
— Ты только посмотри, — говорю я Толстяку, — ну и реакция у нашего книжного червя!
— Ты же знаешь, что у поноса свои причуды, — философски замечает мой друг.
Мы томимся в ожидании не менее десяти минут, а старой библиотечной крысы все нет. Я начинаю волноваться: Наверное, что-то случилось: старикана-япошку аж передернуло после того, как он ознакомился с текстом на конверте.
Я зову его:
— Hello! Sir, please!17
Но в ответ — тишина. Тогда я захожу в подсобку: никого.
Следующая дверь ведет в комнату. Я продвигаюсь вперед, продолжая звать хозяина. И вдруг мои слова застывают в горле.
Старый торговец книгами сидит на подушках в строгом костюме. Он только что сделал себе харакири. Та же самая церемония, что накануне в самолете: кинжал с обернутой в белый платок рукояткой.
Его кровь стекает на подушки и образует на полу лужу. Старик еще жив, но лучше бы он был мертв. Его пергаментное лицо исказила предсмертная конвульсия, глаза уже закатились.
Толстяк у меня за спиной застывает от удивления.
— Что это он сделал?! И он — тоже!
— И он тоже. Берю. Пойдем, а то я потеряю дар речи.
Прежде чем выйти из магазина, я забираю роковой конверт.
На улице все спокойно. Воздух пахнет геранью, прохожие наслаждаются жизнью.
Мы проходим сотню метров, не проронив ни слова, затем останавливаемся и обмениваемся долгим взглядом, полным взаимной тревоги. Все это происходит наяву или же нам снится кошмарный сон?
— Этот старый бумазей с ума что ли спятил?
— На это нам надо будет дать ответ, Толстяк.
— Это на него нашло после того, как он прочитал конверт?
— Да.
Мы снова замолкаем. Увидев такси, я поднимаю руку.
— Куда едем? — вздыхает мой друг.
Вместо ответа я сажусь в пеструху.
— Агентство Франс-Пресс, — бросаю я водителю — Вы знаете, где это?
Он утвердительно отвечает по-японски и жмет на газ.
Глава 6
