даже песенка звучала в ушах про неверную любовь.
– Уйди! – орал Пашка во сне. – Я тебя не мочил! Уйди!
В камере был подъем, нарастала волна привычных звуков: кашель, кряхтение, унылые матюги просыпающихся соседей. Кто-то мочился у параши, и брызги летели прямо на Пашку. Лязгнуло железо, загремели миски с утренней баландой. Пашка тер кулаками слипшиеся, мутные глаза, тряс головой, чтобы скинуть с себя остатки кошмарного, тяжелого забытья.
– Севастьянов! На допрос! – услышал он сквозь звон в ушах и камерный шум.
Его ввели в пустую камеру. За столом сидел опер Сичкин. Пашка удивился и обрадовался. Он думал, допрашивать будет следователь, старый козел с колючими ледяными глазками, безжалостный, въедливый, к тому же некурящий. А этот опер – совсем другое дело. Он по сравнению со следователем просто отец родной.
– Чайку бы, – промямлил Пашка, затравленно озираясь по сторонам, – и это, покурить дайте!
Сичкин вызвал дежурного, чаю принесли горячего, сладкого и крепкого. Пашка зажмурился от удовольствия. А добрый опер выложил перед ним еще и два бутерброда, с колбасой и с сыром. Потом сигареты протянул.
– Здорово ты влип, Паша, – вздохнул опер, закуривая, – очень здорово влип. Но это ты и без меня знаешь.
– Я не убивал, – ковыряя отбитый уголок стола и не глядя оперу в глаза, произнес Севастьянов, – когда был тот базар с дроздовскими, я палил как все. Это правда. А певца я не убивал.
– Ты, Паша, человек грамотный. Ты понимаешь, что единственный твой шанс не получить вышака – это если мы найдем настоящего убийцу. Понимаешь?
Севастьянов кивнул, жадно докурил сигарету до фильтра и тут же вытянул следующую:
– Так кому охота корячиться, если вот он я, готовенький? Вам, что ли? Вы-то вообще свою работу закончили.
– Если б закончили, я бы с тобой разговаривать не стал. Ты, Паша, подумай хорошо и пойми, что от этого нашего разговора многое для тебя зависит. Ты мне поможешь, а значит – самому себе. Выбора у тебя нет. Твои «братки» дорогие тебя уже сдали и еще сдадут, поэтому давай поговорим с тобой совсем откровенно.
– Так я ж все сказал. И следователю, и вам…
– Сколько у тебя классов, Паша? – прищурив хитрый глаз, спросил Сичкин.
– Десять.
– Правильно, десять. Плюс два курса Института инженеров транспорта, в котором ты недоучился. Не потому, что не тянул, а просто пожадничал. Захотелось тебе легких денег. Захотелось быть не хуже других… Ладно, я проповеди тебе читать не собираюсь. Я это к тому говорю, что два курса все-таки есть. А еще армия. Ты ведь неплохо служил, и часть у тебя была отличная, без дедовщины. Получается четырнадцать лет. Четырнадцать лет своей сознательной жизни плюс еще раннее дошкольное детство был ты, Паша Севастьянов, нормальным парнем. Мама у тебя хорошая интеллигентная женщина. И говорить ты умеешь на человеческом языке, а не только матом и по фене. К бригаде ты прибился совсем недавно, всего-то полгода. Не успел ни денег настоящих отведать, ни красивой жизни, а уже светит тебе вышак. Но подставили тебя, лопуха, не твои «братки». Им это по фигу. Подставили тебя совсем другие люди, серьезные и очень солидные. И я хочу их, этих людей, вычислить. А ты мне поможешь. Ты должен вспомнить, Паша, как в твоей бригаде родилась замечательная идея устроить разборку на дроздовском юбилее. Кто конкретно навел на ресторан «Витязь»?
– Ну, так это я помню, – обрадовался Севастьянов, – мы трое, Лопата, Коготь и я, были в казино «Европа», на Войковской. Там Лопата знакомую бабу встретил. У них с Лопатой был долгий разговор, я вообще-то не прислушивался. Но понял так, что она и навела. Лопата потом и говорит, мол, завтра пойдем дроздовских крошить. Есть повод подходящий. Хватит тянуть, мол, заел совсем Дрозд, влезает с ногами на нашу территорию.
– Ты раньше эту бабу встречал где-нибудь?
– Вроде нет. Не помню.
– Как она выглядит?
– Ну, шикарная женщина, лет сорок, может, меньше. Высокая, волосы… вроде светлые, но не блондинка.
– Глаза?
– Ну я ж не присматривался. Просто запомнил, что красивая, шикарная, классный прикид, все как надо.
– Азаров не упоминался в том разговоре? – тихо спросил Сичкин.
Паша задумался, опять стал ковырять ногтем уголок стола.
– Не помню я, – он грустно покачал головой, – врать не хочу, не помню.
– Хорошо, – кивнул опер, – давай так попробуем. То, что на сцене в «Витязе» пел Азаров, было новостью для вас или вы знали об этом заранее? Лопата знал об этом, как тебе кажется?
– Лопата точно знал, – кивнул Паша, – вроде как баба та насчет Азарова лично Лопату просила, чтоб это… ну, мы, мол, свои проблемы с Дроздом решим, а заодно и Азарова, в куче…
– То есть она его заказала? Так получается?
– Ну, вроде того… Я потом слышал, как Лопата с Когтем слегка побазарили, когда мы из казино уходили. Коготь говорит, мол, пусть она и платит, как за нормальное заказное. А Лопата посмеялся и сказал, что, мол, тебе пули жалко? Я тогда еще подумал, наверное, эта баба Лопате-то и заплатила либо пообещала. А ему делиться не в кайф. Но Коготь быстро заткнулся. Он Лопату знает, уж кому, а ему-то точно пули не жалко. И на перо поставит, глазом не моргнет. Он потому так долго в главарях держится.
Прежде чем вытащить конверт с фотографиями, Мишаня допил залпом свой остывший чай, закурил и только потом разложил перед Пашей веером несколько цветных снимков с женскими лицами.
Паша с первого взгляда узнал знакомую молодого авторитета Лиханова Андрея Игоревича, главаря небольшой, но крепкой ясеневской группировки, известного под кличкой Лопата. Из шести снимков он выбрал два. На обоих была заснята в разных ракурсах Регина Валентиновна Градская.
Он не сорвался в прямом эфире. Он был обаятелен, остроумен, уверен в себе. Никакой нервозности, прямо-таки воплощение здоровья и спокойствия. Регине даже показалось, что сквозь экран телевизора она чувствует тонкий, едва уловимый запах, которым пропитался пиджак ее мужа, запах чужих духов.
Она знала, что он отменил на сегодня все, что мог отменить. Он взял из гаража опять все тот же старый черный «Мерседес» и выехал из дома в одиннадцать утра, не сказав ни слова. Целый день ему звонили, кто-то важный и нужный разыскивал.
Она не знала, что сказать, впервые за годы, прожитые вместе, она не могла ответить, где ее муж. Конечно, она врала что-то, придумывала более или менее серьезные отговорки – в зависимости от важности отмененной или сорванной встречи. Она автоматически прикрывала его. Вернее, не его, а их дело, которое не терпело ни дня, ни часа отсрочки. Какие-то вопросы Регина могла решить сама, и она решала. Но многое, очень многое без Волкова не решалось. Он нужен был сам, собственной персоной – не так Регине, как Концерну. А важнее Концерна не было ничего на свете.
Она ни разу не набрала номер его сотового телефона. Но те, кто разыскивал его дома, говорили ей, что сотовый не отвечает. Она раньше времени отпустила домой горничную, которая косилась на нее с любопытством, вылизывая огромную квартиру и краем уха прислушиваясь к Регининому телефонному вранью.
Передача давно кончилась, был десятый час, шли вечерние новости по ОРТ. И тут Регина заметила, что все время теребит в руках черную кожаную перчатку, ту, которую нашла в «Мерседесе». Вот откуда этот запах, такой знакомый и чужой.
Регина отлично разбиралась в духах. Духи, которыми пользуется женщина, могут многое рассказать о ней, значительно больше, чем она сама того хочет. Теплые, холодные, сладкие, горьковатые, на разной коже они пахнут по-разному, могут быть приторно-навязчивыми, бесстыдными, а могут создать ауру загадочности и недоступности. Духи говорят о том, какой хочет казаться женщина, какой она себя видит, насколько сильно себя любит, комплексует ли по поводу своей внешности или уверена в том, что
