совсем немного времени прошло. Сегодня только вторник у нас, считай, два дня. А вы уже паникуете. Была бы она малолетняя у вас, тогда другое дело.
– Ну вы хотя бы приметы запишите, высокая, полная блондинка, тридцать два года, волосы короткие, глаза светло-карие, одета была в джинсы темно-синие, свитер белый, пушистый, сверху джинсовая жилетка, туфли замшевые, новые совсем, без каблука, – быстро, безнадежно, как бы самой себе, говорила Элла Анатольевна.
Старший лейтенант делал вид, что внимательно слушает и даже кое-что записывает, но на самом деле рисовал самолетик.
С первых дней работы в милиции лейтенант Богданов усвоил главный принцип: сделай все возможное, чтобы не принимать заявление. Зачем тебе лишний «глухарь»? Сначала попробуй убедить заявителя, мол, ничего страшного, не паникуйте. Жизнь – штука сложная, бывает всякое. Если «терпила» попался вредный, настырный – мягко намекни, мол, вы, гражданин, сами виноваты. Кошелек вытащили? А не надо зевать. Квартиру обокрали? Ну, голубчик, кто же в наше время такие двери ставит? Напали грабители на улице? Так чего ж вы поздно шляетесь? Дома надо сидеть, а не шляться. И нечего шапки дорогие на голове носить. Известно, какое сейчас время.
С этой полной пожилой теткой, явно пьющей, случай очевидный и, в общем, не сложный. Надо сделать все, чтобы не принимать заявление. Ну зачем вешать на свое родное отделение еще одну «потеряшку»? Этого добра всегда хватает. Богданов и добился бы желанной цели, ушла бы тетка ни с чем, однако за ее спиной маячила парочка, которая с самого начала старшему лейтенанту не понравилась.
Молодая, красивая, дорого одетая дамочка, прямая, худющая, надменная (ишь ты, прямо королева английская!) и мужик, подтянутый, крепкий, гладкий. Вроде бы интеллигент, но не из хлюпиков, а новой формации. Умеет за себя постоять.
Пока Богданов задавал вопросы, эти двое молчали. Но, как только он стал гнуть привычную линию, пытаясь отвязаться от тетки с ее дочкой-«потеряшкой», надменная дамочка шагнула к барьеру и произнесла мягко, но решительно:
– Извините, пожалуйста, я понимаю, по закону заявления о пропавших взрослых людях принимают через трое суток. Мы не настаиваем, чтобы вы сразу приняли заявление. Просто просим помочь, подсказать, как нам быть. Дело в том, что Светлана Петрова – не совсем здоровый человек. Ей могло стать нехорошо на улице, она могла попасть в больницу. Она ушла из дома без документов, мы беспокоимся, и нам надо выяснить…
– А вы, собственно, кто будете? – строго перебил Богданов.
– Орлова Екатерина Филипповна, – представилась дамочка, – я знакомая Светланы. Я стала волноваться потому, что у нас в воскресенье была назначена встреча. Очень важная для нее встреча. Она не появилась и не позвонила.
– Подождите, – опять перебил Богданов, – что значит – не совсем здорова? В каком смысле?
– Она – онкологическая больная, перенесла операцию и тяжелое послеоперационное лечение. Ей правда могло стать нехорошо.
– Онкологическая – это рак, что ли? – смягчился Богданов.
Такие вещи он понимал. А главное, Орлова не требовала, не наезжала, не качала права. Просто просила помочь.
– Да. Это рак. У Светланы, извините за подробности, была удалена правая молочная железа.
– Чего? – не понял Богданов. – Какая железа?
– Грудь у нее отрезали правую, – спокойно объяснила Орлова, – по этой примете найти молодую женщину в больнице не так сложно… Вы хотя бы подскажите, куда нам обратится, как вообще поступить в подобной ситуации.
«В больнице, – горько усмехнулся про себя Богданов, тут же вспомнив утренний труп на пустыре, – в морге уже ваша Светлана. Ох, сейчас мать вой поднимет. Ведь точно, она. Высокая блондинка, джинсы, белый свитер пушистый, на вид чуть за тридцать…»
– Подождите здесь одну минуточку. – Он встал и направился вглубь, по коридору, в кабинет, где сидели оперативники.
По дороге, мельком взглянув на пожилую тетку, заметил, как она побледнела. Почувствовала, видно. Елки, сейчас придется отправлять ее на опознание в морг. Философское отношение к жизни в подобных ситуациях Богданову предательски отказывало.
Узнав, что сейчас предстоит отправиться в морг опознать труп, Элла Анатольевна судорожно сглотнула и вцепилась в Катину руку.
– Было бы хорошо, – сказал опер из криминального отдела, которому дежурный со спокойным сердцем передал на руки всю троицу, – было бы хорошо, если б вы поехали с нами.
– Да, разумеется, – кивнул Паша.
Еще полчаса, пока они ехали в Пашиной машине вместе с молчаливым опером, для Эллы Анатольевны ее дочь была жива.
…Катя никогда не бывала в морге, только в кино видела прозекторскую, цинковые столы, тела на столах. Когда откинули простыню с мертвого лица Светы Петровой, она изо всех сил старалась держать себя в руках. Она думала о том, что Элле Анатольевне сейчас значительно хуже и о собственных эмоциях лучше забыть.
– Да, это Светлана, – прошелестела посиневшими губами Элла Анатольевна, – что у нее с шеей?
– Странгуляционная полоса. След удавки, – объяснила врач, полная молодая женщина в зеленом халате.
Слова типа «держитесь», «постарайтесь успокоиться» звучали бы глупо, а потому их никто не произносил. Элле Анатольевне отдали Светину сумку, вещи, которые были на ней надеты. Она прижала к груди пакет и застыла, глядя в одну точку.
– По официальному заключению, смерть наступила в результате асфиксии, механического удушения. Никаких повреждений на теле не обнаружено, нет следов борьбы. Предварительная версия – убийство с целью ограбления, – монотонным официальным голосом сообщил опер. – Элла Анатольевна, вы сейчас в состоянии ответить на мои вопросы?
Петрова уверенно кивнула. Покачнулась и стала медленно заваливаться на Катю, которая держала ее под руку. Паша успел вовремя подхватить.
– Ничего страшного, обморок, – сообщила патологоанатом, присутствовавшая при опознании, и поднесла к лицу Петровой вату с нашатырем.
Глава 24
Бомж Бориска проснулся поздно, в веселом волнении. Давно уже так славно не высыпался. Обычно Сивка будила чуть свет, а тут, в тайном подвале, дрыхни в свое удовольствие, валяйся хоть целый день. Никто слова не скажет.
Часов у него не было, но он давно научился чувствовать время с точностью до десяти минут. Сейчас минуты тянулись медленно, занять их было нечем. Вылезать до темноты он не рисковал, валялся на своей лежаночке, смолил охнарики, которых у него был целый карман, кашлял, почесывал вшивую голову, шугал крыс.
Иногда начинал дремать и ясно видел во сне тихий подмосковный лесок, где в июле много земляники, выйдешь на опушку – в глазах красно от крупных ягод. У кряжистых пней торчат тесными стайками рыжие крепенькие лисички, которые так вкусно поджарить со сметанкой.
У опушки изба-пятистенка, обязательно с беленой русской печкой, с погребом, в котором хранится соленое сало в чистых тряпицах и целая бочка пупырчатых крепеньких огурцов, а на скатерти, на большом столе посреди избы, всегда есть бутылка перцовки.
Все это Бориска видел ясно, отчетливо, как будто фильм смотрел по цветному телевизору. И особенно живо представлялась ему румяная, добрая баба. Подперев щеку круглой полной рукой, она задумчиво глядела на Бориску голубыми, ласковыми глазами.
Она не станет драться, как Сивка, будет щи варить, квасить капусту, хрустящую, с клюковкой, и петь хорошие народные песни, такие, чтобы брали за душу.
Бориска в настоящей деревне никогда не был, но из раннего детства, совсем из другой жизни, остались обрывки красивых воспоминаний о поездках на лето к какой-то двоюродной тетке на Тамбовщину. Из этих
