один человек. Алиса никогда прежде не видела его, а если бы и видела — ни за что не запомнила. Не человек, а серое, расплывчатое пятно. Костюм стального цвета, редкие бесцветные прилизанные волосы. Никакое лицо. Совсем никакое. Только в тусклых маленьких глазках было нечто необычное. Взгляд ледяной и пристальный. Когда на тебя так смотрят, через минуту начинают ныть зубы.
В кабинете повисла тишина. Чтобы немного успокоиться, Алиса стала разглядывать сувениры на полке стенного шкафа. Новенькая строительная каска. Сахарная голова — конус, обклеенный яркой бумагой с надписью «Бабаевский сахарорафинадный завод». Огромный окаменевший каравай, обвитый вышитым полотенцем с витиеватыми буквами «Хай живе…». Бронзовый бюстик Ленина. Чуть запыленный макет Московского Дворца молодежи.
Пауза затянулась. Никто не предлагал сесть ни Алисе, ни завучу. Наконец Галина Владимировна не выдержала и равнодушным голосом спросила:
— Александр Иванович, мне уйти или остаться?
— Идите, — проректор едва заметно кивнул. Когда мягкая дверь за Галиной закрылась, Алисе стало совсем уж зябко и одиноко.
— Ну что, Воротынцева, — с тяжелым вздохом произнес проректор, — что скажешь?
— О чем именно, Александр Иванович? — услышала Алиса свой бодрый голос.
— О чем? О твоем моральном облике, комсомолка Воротынцева. Тебе как лауреату конкурса было оказано высокое доверие. Ты получила путевку в международный лагерь, где отдыхает молодежь не только из социалистических стран, но и из стран капитализма. Ты представляла там не только наш институт, но и весь московский комсомол.
«Он совсем сбрендил, — с тоской подумала Алиса, — он никогда раньше так не разговаривал».
— Твою кандидатуру утверждал комитет комсомола института. Отличница, дисциплинированная, способная девушка. Ты опозорила всех, Воротынцева. И своих товарищей, и свой институт. — Он сделал небольшую паузу, набрал полную грудь воздуха и громко произнес:
— И свою страну!
— Чем? — тихо спросила Алиса. — Чем я опозорила свою страну?
— Ну не надо мне здесь изображать невинность, не надо! Какой позор, — он выразительно покачал головой, — пятно на весь институт!
«Он играет, — думала Алиса. — Он произносит заранее придуманный и заученный текст. Вполне добросовестно, но без вдохновения, даже с некоторой брезгливостью. Интересно, в чем же дело? Ведь не передо мной он так выпендривается…»
Серый человек в углу не произносил ни слова и не спускал с нее глаз. Алисе было противно оттого, что она до дрожи в коленках боится этого серого, но куда противней было наблюдать, как боится его солидный, важный пожилой проректор.
— Ну, что ты молчишь? — Александр Иванович вздохнул, перевел дух. — Скажи что-нибудь. Не стой, как соляной столб.
— Александр Иванович, — проговорила она медленно, спокойно и опять не узнала собственного голоса, — я стою как столб потому, что вы не предлагаете мне сесть.
— Садись, — буркнул проректор, дернув головой.
— Спасибо.
Алиса села и уставилась на серого. Пусть видит, что она его не боится.
— Сигнал о твоем безобразном поведении, Воротынцева, поступил даже не в институт, а в райком партии. Это значит, что я обязан принять самые решительные меры и отчитаться перед бюро райкома. Мне придется поставить вопрос перед комитетом комсомола и перед партбюро о твоем пребывании в институте и в комсомоле. Ты хоть понимаешь, что это значит? Четвертый курс, отличница… Так и будешь молчать? Давай выкладывай, как было дело.
Теперь его голос звучал почти тепло, даже сочувственно.
— Я не знаю, Александр Иванович, что мне говорить. В чем конкретно меня обвиняют?
— В аморальном поведении! В том, что ты ночевала в номере гражданина ГДР, аспиранта Института международных отношений! — теперь проректор почему-то закричал, да так, что даже покраснел от натуги. — Ну? Было такое? Отвечай!
— Было, — спокойно кивнула Алиса, — но мне кажется, это касается только меня и гражданина ГДР. А больше никого.
— Нет, милая моя! Ты ошибаешься! Это касается всех! И вообще, что за тон? Ты охолонись, охолонись, Воротынцева. Мы здесь не в бирюльки играем. Мало того, что ты в открытую спала с иностранцем, ты еще, — он смущенно откашлялся, — ты устроила безобразную драку с другим иностранцем, с гражданином Республики Куба, и нанесла ему тяжкие телесные повреждения.
Проректор перевел дух, откинулся на спинку вертящегося кресла. Алисе даже стало его жалко. Стыдно ему было, бедному, особенно стыдно произносить второе, ну совсем уж абсурдное обвинение.
— Александр Иванович, я не умею драться. Я никому не наносила тяжких телесных повреждений.
— Врач в медпункте подтвердил, что кубинского студента избили, — устало сообщил проректор, — и, по словам кубинца, это сделала ты, Алиса. Ты можешь внятно отвечать на вопросы?
— Могу.
— Какие отношения были у тебя с гражданином ГДР Карлом Майнхоффом?
— Ну, если я ночевала в его номере, то, вероятно, самые нежные, — сквозь зубы произнесла Алиса.
— Та-ак. Значит, ты не отрицаешь… Ну а кубинец?
«Что-то здесь не то. Мы ведь говорили потом с Фиделем, он попросил прощения и умолял, чтобы я никому не рассказывала. Я обещала. Что-то не то. Ни один нормальный мужчина не станет жаловаться, что его избила женщина. Фидель, конечно, не совсем нормальный, но не мог он… Это похоже на провокацию, грубую наглую провокацию».
— О каком кубинце вы говорите, Александр Иванович? Как его имя? В лагере было много студентов с Кубы.
Проректор стал нервно перебирать бумаги на столе, нашел какой-то листочек, пробежал его глазами.
— Фидель Диего Луис Кольвадорес, — прочитал он медленно, с листа, студент Харьковского сельскохозяйственного института.
— Фидель был моим соседом по столу. С ним, действительно случилась неприятность. К пляжу надо было спускаться по крутой каменистой тропинке. Он поскользнулся и упал на камни. Он правда здорово расшибся.
По лицу проректора стало видно, как он устал.
В коридоре задребезжал звонок. Кончилась лекция.
— Ладно, Воротынцева, — он покосился на серого, но тот так и сидел с непроницаемой физиономией, — перенесем разговор на среду. К четырем часам ты должна явиться на партбюро.
Алиса шла из института, не чувствуя ничего, кроме смертельной усталости и головной боли. Она решила, что в среду, перед тем как идти на это чертово партбюро, надо наглотаться каких-нибудь успокоительных таблеток, оглохнуть, отупеть и не слушать всей пакости, которую на нее станут выливать взрослые, разумные и, в общем, не злые люди. Ей предстоят еще две публичные порки, и надо как-то выдержать.
Она не собиралась продумывать линию поведения. Какая тут может быть линия? Каяться публично, мол, простите, дяденьки-тетеньки, я плохая девочка, больше не буду? Или оправдываться, доказывать им то, что они сами прекрасно понимают?
Алиса шла очень медленно, уставившись себе под ноги, и не замечала, что по тихому переулку в нескольких метрах от нее медленно едет черная «Волга». Переулок уперся в широкий шумный проспект. «Волга» притормозила, преграждая ей путь.
— Алиса Юрьевна, сядьте, пожалуйста, в машину. Серый молчун смотрел на нее своими тусклыми глазами и держал открытой заднюю дверцу. Впереди был тупой затылок безмолвного шофера. Ей захотелось рвануть вперед, через проспект, заорать «Помогите!», но она застыла как вкопанная.
— Мне надо с вами поговорить, Алиса Юрьевна. Садитесь.
