Впредь вы будете говорить только правду о вашем благородном друге. Только правду.
— А почему вас так интересует мой благородный друг? Он что, шпион? С каких это пор к нам стали засылать шпионов из дружественной ГДР?
— Вот это уже не твое дело!
Хоть что-то человеческое мелькнуло в глазах серого: злость. Пусть не лучшая, но все-таки живая эмоция.
— А если мы расстанемся? Все ваши усилия не имеют смысла. Мы можем расстаться в любой момент.
Серый вдруг положил руку ей на плечо и произнес тихо, задушевно:
— Не думаю. Он тебя так любит, Алиса…
Дома в почтовом ящике она обнаружила повестку. Ее отца вызывали в прокуратуру. Он тут же напился до сердечного приступа, даже не пытаясь понять, зачем и почему его вызывают.
Поздно вечером зашла мама, сделала папе укол, потом они сидели на кухне, пили чай, и мама сказала, что ее поездка во Францию почему-то сорвалась.
— Я знаю, чьи это козни. Это Ларычев мне строит. Он пытался запороть мою диссертацию. Он доведет меня когда-нибудь до инфаркта. Он метит на завкафедрой и все сметет на своем пути, меня и первую очередь. Если я не выступлю с докладом в Париже… А что такое с твоим отцом? Почему его в прокуратуру вдруг вызывают?
— Не знаю…
В среду утром Алиса позвонила по телефону, который ей дал Харитонов, и сказала:
— Оставьте моих родителей в покое. Я согласна.
Теперь ей не надо было являться на партбюро.
Отцу позвонили из прокуратуры, вежливо извинились, объяснили, что произошла ошибка. Его однофамилец проходил свидетелем по делу о какой-то краже. Никуда ему являться не надо.
Ирину Павловну выпустили во Францию. В субботу она встретилась с Карлом, они поехали в Серебряный Бор, и там, в глубине огромного парка, она рассказала ему все, от начала до конца, почти дословно передала разговор с майором Харитоновым и текст документа, который ей дали подписать.
— Мы больше никогда не увидимся, Карл.
— Ты меня больше не любишь, Алиса?
— При чем здесь это? Ты что, не понял? Я должна на тебя стучать. Меня завербовало КГБ.
— А я тебя перевербую, — он засмеялся, — мы будем встречаться, и ты им станешь рассказывать то, что я тебе скажу. Мы им такие наплетем сказки, что мало не покажется.
— Карл, это КГБ. Ты хотя бы понижаешь, насколько это серьезно? Скажи, что ты натворил? Почему они так тобой интересуются?
— Я взорвал Кремль. Слушай, а что, твой отец правда оперировал пьяный?
— Когда он стал пить всерьез, перестал оперировать.
— А ты заметила, когда смотрела эти фотографии, как мне с тобой хорошо?
— Совсем спятил?
— Это не праздный вопрос. Обычно ты закрываешь глаза и не видишь моего лица.
— Прекрати…
— Скажи: «Карлуша, я тебя люблю!» Ты, кстати, еще ни разу этого не сказала.
— Что ты натворил, Карл? Я должна знать.
— Ты запомнила номер той черной «Волги»?
— Зачем?
— Запомнила или нет?
— 1123МК.
— А как фамилия этого серого придурка?
— Харитонов Валерий Павлович, майор госбезопасности. Зачем тебе?
— Жаловаться буду в ООН и в Международную лигу по защите прав человека.
Был теплый солнечный день, разгар бабьего лета Ни души вокруг. Мягкая чистая трава. Над головой покачивались высокие верхушки сосен, пронизанные солнцем. Алиса не могла избавиться от ощущения, что сейчас, вот сию минуту, их с Карлом кто-то снимает из густого кустарника. Ей даже чудились еле слышные щелчки. Но потом она перестала думать об этом. Правда, ненадолго, всего на несколько бесконечных минут.
Глава 21
Авангард Цитрус очнулся от собственного жалобного стона и не сразу понял, где находится. Его тошнило, знобило, рубашка была влажной от пота. А главное, было почему-то ужасно страшно. Он заморгал, стал тереть глаза, наконец приподнял голову, огляделся и немного успокоился.
В зыбком свете зимних сумерек он разглядел, что в комнате относительный порядок, только пепельница с окурками на журнальном столе. Он один у себя дома, в полной безопасности. Никого нет.
Он вдруг с тоской осознал, что страшно ему именно поэтому: никого нет. Он никому на свете не нужен. Ему пятьдесят, и впереди бездна одиночества, влажная чернота могильной ямы. Какая гадость…
Цитрус с кряхтением спустил ноги на пол, прошел на кухню, зажег свет. На столе стояла открытая бутылка минералки. Он стал жадно хлебать воду из горлышка, потом уселся на табуретку, закурил.
Такого с ним еще не было. Это не перепой, не похмелье. Нечто совсем иное. Плотный, вязкий, как деготь, туман в голове. На часах половина пятого вечера. На улице почти совсем стемнело.
Цитрус вернулся в комнату, зажег свет. Поймал себя на том, что тянет руку к телефону, чтобы позвонить Маруське. Отдернул руку, словно телефонный аппарат был куском раскаленного металла. Нет у него никакой Маруськи. Некому звонить. Девчонка оказалась такой же дрянью, как они все. Его опять предали, бросили, кинули, как полное дерьмо. Все они суки…
Он грязно, с оттяжкой, поматерился вслух, и немного полегчало. Но туман в голове все никак не таял.
Цитрус отчетливо вспомнил маленькую лохматую собачонку, которая захлебывалась лаем, старушку в огромных валенках, мерзкий разговор с Маруськиным отцом. Это было вчера. Потом, ночью, он пил водку один на кухне. А что было утром? Похмелье? Но он ведь не запойный алкаш. Не могло похмелье длиться до половины пятого вечера. Доконали его эти бабы…
Цитрус ожесточенно пнул босой ногой кресло, попал по металлическому колесику, вскрикнул от боли. Ноготь на большом пальце сломался до мяса. Кресло откатилось к стене. Он присел, чтобы рассмотреть пострадавший палец, и вдруг заметил несколько блестящих шариков на полу, под креслом.
Это были комочки фольги, красные, зеленые, золотистые. Он аккуратно развернул один. Обертка от конфеты. От его любимого швейцарского шоколада с коньячной начинкой. Фольга хранила отчетливый запах коньяка и шоколада. Во рту возник приторный горьковатый вкус. Перед глазами всплыло женское лицо в обрамлении прямых белокурых волос.
Ну конечно! Утром к нему приходила девушка, корреспондентка журнала «Плейбой», брала у него интервью. Как ее звали? Ирина… Нет, ее звали по-другому, но она была ужасно похожа на Ирину в юности. Он увидел ее и потерял голову, поплыл в теплой патоке воспоминаний. А потом вырубился. При ней или позже, когда она ушла?
В голове опять все запуталось, завертелось, словно какой-то упрямый механизм срабатывал в определенном месте воспоминаний и сознание зарастало туманом, дрожащей сеткой, как экран сломанного телевизора.
Вместе с девушкой приходил Карл Майнхофф.
Цитрус отчетливо вспомнил светлые усы, насмешливые светло-карие глаза. Ну точно, Карл был здесь! Они пили втроем, потом Цитрус вырубился, а гости ушли…
Карл мог прийти только с этой девушкой. Он никогда раньше не бывал у Цитруса в гостях, не знал нового адреса.
