Петербургские письма

полуобморочного сна [14], кото­рые иногда одолевали его» [15].

Тем временем в Петербург после трехлетнего отсутствия воз­вратился и сам император. Он совершенно отвык от России и смотрел на все уже другими глазами. За блеском невиданного доселе всеевропейского триумфа поселилось разочарование в друзьях, соратниках и союзниках. Александр не верил больше добрым началам человеческой природы и не видел никакой дру­гой возможности править Россией, кроме авторитарной власти. Либеральные преобразования были забыты и зарыты. Кончилось и благополучие иезуитов. Ведь сам орден, так же как и папский престол, оказался после низвержения Наполеона под влиянием Австрии, с которой Александру приходилось вести борьбу за пре­обладание в Европе. Таким образом, иезуиты стали теперь как бы агентами хотя формально союзной, но по существу недружествен­ной державы. К тому же среди столичной знати участились случаи обращения в католичество, за что винили тех же иезуитов. Изме­нил православию даже племянник обер-прокурора Св. Синода мо­лодой князь А. Ф. Голицын. В результате одним из первых ука­зов императора после его возвращения иезуитам повелевалось по­кинуть Петербург с запрещением жительства в обеих столицах. Петербургский пансион был закрыт, а в других их школах разре­шалось учиться только католикам. Это был тяжелейший удар для тесно связанного с иезуитами графа де Местра, от которого он так и не смог оправиться. Его прямо (и отнюдь небезосновательно) по­дозревали в активном содействии обращениям, то есть фактически в деятельности, недопустимой для дипломата. Через неделю после указа об изгнании иезуитов секретарь императрицы Елизаветы Алексеевны Н. М. Лонгинов писал графу С. Р. Воронцову: «Ми­нистр Сардинии граф де Местр, ханжа и более чем иезуит, обви­нен в содействии этому прозелитизму; несомненно, что именно через него они были введены в наши лучшие дома. <...) Жаль, что его нё отправили вместе с иезуитами»[16]

Де Местр пытался оправдаться перед императором, но безус­пешно, и ему предстояло покинуть ставший столь любезным его сердцу Санкт-Петербург, где намеревался он окончить свои дни, где оставался его любимый брат Ксавье и куда только что с пре­великими тяготами приехал^все его семейство. Император Алек­сандр смягчил эту «ампутацию», как называл де Местр свой отъезд из Петербурга. Он предложил отставленному посланнику следовать с русской эскадрой, направлявшейся во Францию для эвакуации экспедиционного корпуса. 28 мая 1817 г. линейный ко­рабль «Гамбург», имея на борту в качестве пассажиров семейство де Местров, отплыл из Кронштадта. Четырнадцатилетняя петер­бургская эпопея графа Жозефа де Местра закончилась. Это были самые плодотворные годы его жизни. Он увозил с собой мно­жество рукописей, большинство из которых уже давно ждали пе­чатного станка. Среди них: «О промедлении божественной спра­ведливости», «Опыт о порождающей основе человеческих уста­новлений», «О Папе», «Санкт-Петербургские вечера», «Рассмотре­ние философии Бэкона».

24 июня 1817 г. де Местр был уже в Париже, где задержался ненадолго, хотя видел столицу мира в первый раз за всю свою жизнь. Оттуда он направился прямо в Турин и обосновался там, намереваясь заниматься редактированием и изданием трудов, на­писанных в Петербурге. 27 мая 1818 года, ровно в годовщину отъезда из российской столицы, он писал адмиралу Чичагову: «Я все еще хожу по туринским улицам, не имея ни малейшего представления о своем будущем; впрочем, вполне возможно, что приближается день, когда я превращусь из Господина не у дел в Господина тысячи дел». Действительно, вскоре он был назначен правителем Великой Канцелярии с рангом министра. В 1819 г. увидел свет трактат де Местра «О Папе Римском» — вполне сред­невековое сочинение, пронизанное идеей главенства римского пер­восвященника не только в делах духовных, но и во всем, что ка­сается власти государей, над которыми он поставлен самим Богом как верховный правитель. Здесь же был вынесен и окончательный приговор России. Автор, знавший эту страну много лучше, чем большинство иностранцев, а сравнительно с самими русскими имевший преимущество взгляда извне, отказывал ей в праве при­надлежать к европейской семье народов. Перед Россией только один выбор: рабство или революция. Лишь католицизм может по­мочь ей. Опасаясь недовольства русского императора, книгу не разрешили напечатать в Турине, и она вышла в парижском изда­нии. Александр I был до крайности раздражен ею, и, по свиде­тельству современников [17], она послужила одною из тех причин, которые побудили его в 1820 г. окончательно изгнать иезуитов из России.

Тем временем в самом Сардинском Королевстве дела шли от плохого к худшему. «К несчастью, Виктор Эммануил принадлежал к числу тех государей, которые ничего не забыли и ничему не на­учились за последние двадцать лет. На другой день по его прибы­тии в Турин 21 мая 1814 г. появился знаменитый эдикт, который отменил все французские законы и учреждения, не удостоив даже упомянуть о них, и предписал „руководствоваться королевскими конституциями 1770 года, не считаясь ни с каким иным законом'. С этого момента в стране воцарился самый необузданный деспо­тизм и все безобразия режима сословного неравенства. Король, хвалившийся, что „проспал двадцать лет', доходил в своей нена­висти к революции до того, что собирался закрыть дорогу через перевал Мон-Сени и разрушить мост через По, потому что и эта дорога и этот мост были делом французских рук. Он так любил прошлое, что восстановил в должностях чиновников, отставленных в 1800 году, и воскресил учреждения, уничтоженные тогда же. Он был до того самовластен, что вмешивался в частные дела, разда­вая своим приверженцам патенты, дававшие им отсрочку для уплаты долгов, несмотря на протесты кредиторов. Наконец, ко­роль так уважал традицию, что восстановил касты, упраздненные французами: дворянству он вернул не только должности в армии, но и феодальные права, десятины, майораты и фидеикомиссы, ду­ховенству— земли, право „мертвой руки', особые суды, равно как и цензуру книг. С момента реставрации Пьемонт, казалось, вер­нулся вспять на полвека» [18] Но вернуть утраченные понятия и мысли всего общества было невозможно. Если оно терпело деспо­ тизм Наполеона, то лишь потому, что надеялось все-таки на вос­становление независимости Италии в не столь уж отдаленном бу­дущем. Теперь же, ко всему прочему, сильнейшее раздражение вызывало преобладание Австрии на севере Апеннинского полу­острова, полученное ею по решениям Венского конгресса. В Пье­монте нарастало брожение. Составился заговор офицеров, ко­торые 10 марта 1821 г. возмутили войска и образовали Совет Итальянской Федерации. К ним присоединились студенты и на­род. Виктор Эммануил I отрекся от престола в пользу своего бра­та Карла Феликса и 13 марта бежал в Ниццу. Однако новый ко­роль смог удержать свою власть лишь с помощью австрийских войск.

Судьба избавила Жозефа де Местра от горькой участи быть свидетелем всех этих потрясений. В самом начале 1821 г., когда уже явственно слышались толчки приближающейся революции, присутствуя в Совете Министров, где обсуждалось коренное изме­нение законов, он сказал, что теперь время для этого совсем не­подходящее, и, разгорячившись, закончил свою речь словами: «Господа, земля трясется, а вы хотите строить!» Это было его по­следнее выступление. 26 февраля 1821 г., через несколько дней после апоплексического удара, он тихо скончался на шестьдесят восьмом году жизни. О том, как отнеслись в Петербурге к смерти Жозефа де Местра, сказано в одном из писем его дочери Адели: «Вы не удивитесь моему известию о том, что после случившегося с нами ужасного несчастья в Петербурге не нашлось никого, кто хотя бы написал нам или положил цветок на эту почитаемую мо­гилу. Четырнадцать лет видели они перед собой сей живой светоч, это редчайшее соединение доброты, познаний и таланта. Видели, но не любили» [19].

Вот портрет Жозефа Местра в последний год его жизни: «Он с легкостью и одновременно какой-то важностью держал себя в свои шестьдесят-семьдесят лет. Его осанка, все его возвышен­ное существо выглядели воистину величественно, благодаря тому несколько утрированному достоинству, которое придавала ему за­кинутая назад голова. Проведя много лет в придворных кругах, он продолжал точно так же держаться и среди своего семейства. Его телосложение было крепким, но без излишней полноты, и но­

ги с твердостью бронзовой статуи стояли на земле. Оживленные и выразительные жесты выдавали полуитальянское происхожде­ние и давнюю привычку к разговору пьемонтцев и сардинцев. С утра он тщательно одевался, как это заведено у придворных: бе­лый галстук, орден на шее, большой крест, свисавший к груди, па­радный костюм и неизменная шляпа в руке. Он не мог допустить, чтобы его застал в неглиже даже самый бедный крестьянин, при­возивший на своем муле хворост для барского дома. Его снежно- белые шелковистые волосы были уложены по моде наших отцов на две расчесанные к вискам пряди, напудрены и напомажены; от затылка на сюртук свисала косичка. Голова его, крупная от при­роды,