Петербургские письма

3 Славное тамошнее заведение — имеется в виду иезуитская коллегия в По­ лоцке, основанная в 1579 г. и преобразованная указом императора Алексан­дра I от 12 января 1812 г. в академию (при активном содействии Ж. де Ме­стра).

4 Женитьба брата моего — граф Ксавье де Местр женился в 1813 г. на Софии Ивановне Загряжской (?—1852).

| 130. ДОНЕСЕНИЕ¹

(МАРТ 1812 г.)

(...) Я изложил обер-гофмейстеру одно из многих моих опа­сений, а именно: не будет ли все сие иметь такой вид, словно я исполняю обязанности канцлера и вследствие сего вызову его не­удовольствие. Ответом мне было: «Этот человек должен стать перед вами на колени». Я не мог не рассмеяться при сих словах, ибо плохо представлял, как такая персона может встать передо мною на колени. Далее обер- гофмейстер сказал: «Суть в том, что те дела, кои он сам не может исполнить, будут сделаны челове­ком, не могущим претендовать на его место». О altitudo! [80] Я, в свой черед, отвечал на сие: «Суждение ваше, столь меня восхищающее, и за тысячу лет не пришло бы мне в голову». 17-го (ст. ст.) я был у канцлера, который принял меня как нельзя лучше, и мы продол­жаем быть в совершенном согласии друг с другом. Он наговорил мне множество любезностей, в том числе и следующее: «Я неодно­кратно говорил Императору о намерении заполучить вас, но он мне всегда отвечал: „Он не захочет'». — «Его Императорское Ве­личество доподлинно передал мои чувства, каковые навсегда оста­нутся неизменными». — «Все могло бы устроиться самым благо- потребным образом,-—продолжал канцлер, — если попросить вас у Его Величества Короля Сардинии». — «Напротив, г-н Граф, сего­то и не надобно ни в коем случае делать, ибо оно противу соб­ ственного моего желания. Я не могу представить себе, чтобы один государь просил у другого уступить его подданного без согласия сего последнего». <. .)

Настоящее донесение касается аудиенции Ж. де Местра у императора Александра I в присутствии обер- гофмейстера гр. Н. А. Толстого.

131. КАВАЛЕРУ де РОССИ

9 (21) АПРЕЛЯ 1812 г.

<. .) Не могу скрыть от вас и того крайнего удовольствия, ка­ковое доставит мне прибытие сюда семейства моего. Разделение наше становится уже просто неприличным, а следовательно, и не­ переносимым. Некоторые особы даже оказывали мне честь, подо­зревая преднамеренность моего одиночества. <...)

Я буду в Полоцке в первые четыре или пять дней мая. Тогда же фельдъегерь (род придворного курьера), говорящий по-фран­цузски, приедет в Вену к графу Штакельбергупосланнику Его Императорского Величества, дабы встретить там семейство мое и отвезти оное в Полоцк. Для меня никакое другое благодеяние Его Императорского Величества не может быть более чувствительным и более существенным; сам не имея возможности выехать из Рос­сии, притом еще, что брат мой и сын отправились на войну, у ка­кого святого мог бы я просить покровительства для этих несчаст­ных женщин в чужой стране с неведомыми языками? Фельдъегерь приедет в Вену инкогнито, но разговоры, конечно, будут, чего мне никак не хотелось бы. Я велел жене своей ехать быстро, показы­ваться на людях как можно менее и избегать приглашений. Пола­гаю, что в теперешних обстоятельствах посланник Его Величества при российском дворе должен давать елико возможно менее по­водов говорить о себе в Вене; и прежде всего, не надобно ставить в затруднительное положение тамошний двор, который, на мой взгляд, оказался теперь в полной зависимости. — Перехожу, одна­ко, к предметам более интересным.

17/29 марта в семь часов вечера великий и всемогущий Спе­ранский, главный имперский секретарь, а на самом деле первый министр и, быть может, даже единственный, явился к Императо­ру и хотел по своему обыкновению сразу войти в кабинет. Однако же ему было сказано: «Милостивый государь, так нельзя, надобно доложить». Сперанский, как говорят, выказал на сие большое удивЖние. О нем доложили, он вошел. Приема дожидался и ми­нистр культов князь Александр Голицын²; пробило восемь часов, девять, десять; Сперанский не выходил; князь не понимал, чем объяснить столь долгую аудиенцию. Наконец около одиннадцати часов Сперанский вышел. Ничего не подозревавший князь в ту минуту, когда открылась дверь кабинета, громко сказал: «Ах, г-н Сперанский, сколько вы заставили ждать меня сегодня!» Тот ничего не отвечал. Князь подошел ближе и увидел его в страшном волнении и вне себя до такой степени, что принужден был помочь _ему уложить бумаги в портфель. Потом Сперанский подошел к зеркалу, поправился, отер глаза, в которых стояли слезы, и, по­жав князю руку, произнес: «Прощайте, князь!» — таким тоном, словно говоря: «Навсегда!» Он беспрепятственно уехал и напра­вился к Магницкому³, первому чиновнику его канцелярии, своей правой руке и ближайшему другу; там он узнал, что его арестуют, а в доме его уже все опечатано. «Как, уже?» — удивился Сперан­ский и велел ехать домой, где находились санкт-петербургский военный губернатор Балашов⁴ и министр полиции⁵, занятые опе­чатыванием всех бумаг; именно они прислали Императору пакет с документами во время сего страшного разговора. Наложение печатей продолжалось до трех часов утра. У ворот его ждала ки­битка (простой крепкий экипаж, который употребляют люди мо­лодые или те, кто бережет деньги); он сел вместе с полицейским офицером, и кучер погнал в Нижний Новгород — губернию на бе­регах Волги среди прекрасной местности, отстоящую на 250 лье (приблизительно) к юго-востоку от столицы; там находятся име­ния Сперанского, а губернатор⁶ принадлежит к числу его друзей. Его видели на дороге в сюртуке со знаками орденов Св. Анны и Св. Александра Невского. Кажется, ему сохранены чин тайного советника и жалованье; он вдов, жена его была некая Стивене⁷, оставившая ему дочь⁸; теща ⁹ также живет с ним. Император ве­лел заверить их в своем благоволении и покровительстве, позволил им следовать за опальным и даже прислал для них 6.000 рублей на переезд. Подобным же образом обошелся он с г-жой Магниц­кой ¹⁰, которой подарил карету и 2.000 рублей.

На следующее же утро по всему городу разнесся вопль об из­мене, проданных секретах и т. д. и т. д. Я уж не знаю, чего только не говорили. Несмотря на тайну разговора с глазу на глаз, кое- что все-таки просочилось; полагаю за достоверное, что Император показал Сперанскому какие-то ужасные бумаги и сказал ему: «Объяснитесь без уверток, я хочу, чтобы вы защищали себя»; после сего он предоставил ему выбор: идти под суд или добро­вольно в ссылку, и Сперанский избрал самое благоразумное, что само по себе есть прямое признание. Вся Империя будет теперь жужжать об этой истории; за двести верст отсюда говорят уже, что сорок человек пошло под кнут, но совсем не те, кто того за­служивал. Все теряются в догадках: это единственное, что оста­ется при отсутствии судебного расследования, которое отнесено к ведению полиции. <. .) Страна, где дело о государственной из­мене начинается с военного губернатора и заканчивается разго­вором наедине между Императором и виновным, представляется мне более далекой от цивилизации, чем ирокезы. Император до­статочно осведомлен по опыту иностранному об опасности совре­ менных теорий и германской философии: Сперанский и Магниц­кий были оными пропитаны, но в совершенно особливом роде. Первый — дурной политик, сторонник новшеств, конституционист до мозга костей и великий враг всяческих наследственных приви­легий; скопированный до последней запятой с Франции Государ­ственный Совет явился его творением, равно как и проект пре­лестной конституции, о коей я уже имел честь в подробностях до­кладывать Его Величеству. Впрочем, Император, хотя и сам не чуждый сих новшеств, поколебался и не стал подписывать оную. Inde irae! [81] Сперанский хотел вынудить его, собрать вокруг себя партию и т. п.; полагаю, в некоторых письмах он с излишней сме- лостию выражался об Императоре. Вот, если не ошибаюсь, все его преступление (не столь уж, как видите, великое!). Но правда ли, что ради достижения своих целей он сносился с Парижем? Я поверю сему, когда об этом будет сказано самим Императором или судом. Вместе с тем осмеливаюсь полагать, что если преступ­ление его и толико мало, как я сказал вначале, оно все-таки ни в коей мере не может быть прощено.

Магницкий — это фанатик в полном смысле слова, у меня есть веские основания почитать этого человека способным на все; одна­ко же он навряд ли более и в ином смысле виновен, нежели на­чальник его. Падение Сперанского любезно, главным образом, дворянству, которое он не переносил, и даже большинству народа по причине новых ужасных податей, связываемых с его именем. Часто спрашивают: чего же хотел сей человек? Он был тайный со­ветник, государственный секретарь, кавалер ордена Св. Алек­сандра, по сути дела первый министр, самое