отставку, или же переменить оный план. Его предложение не понравилось сему робкому человеку, который, быть может, вовсе и не был против этого плана и к тому же сам никак не соответствует занимаемому положению. Маркиз, однако, не унимался и в разговоре наедине заявил Императору, что того, кто посоветовал ему устроить лагерь на Дриссе, надобно отправить или в желтый дом (Бедлам) 2, или на виселицу. И, действительно, с тыла на правом берегу Двины над сим лагерем господствуют высоты, позволяющие совершенно незаметно подойти на расстояние двухсот шагов. Это было бы повторением Ульма. Более того, Паулуччи решился откровенно сказать Императору, что напрасно продолжает он заниматься тем делом, которое совершенно ему незнакомо, и лучше всего, если бы поехал он в Москву для поднятия общего духа. Что касается ге нерала Пфуля, то он трактовал его как жалкую личность. А когда начальник генерального штаба князь Петр Волконский3 попробовал устроить ему маленькую западню (по причине национальной ревности) и отказался дать карты, маркиз Паулуччи вежливо возразил: «Вы просто смешите меня, мне карты необходимы, а для вас совершенно бесполезны, потому что вы ничего в них не смыслите. Не забывайте, вы подчиняетесь мне, и если не будете помнить о субординации, я проткну вас шпагой».
Надобно сказать, что сия ретирадная система в высшей степени не нравится армии, и еще у Вильны два полка отказывались отступать. Дабы привести их к повиновению, обратился к ним сам Император, который при сем случае имел удовольствие (или неудовольствие) слышать такие слова: «Тебя предают, тебе говорят беспардонную неправду; мы не таковы, чтобы отступать». (В русском языке обращаются на ты, как и по-латыни.)
Вы понимаете, г-н Граф, что яростные и публичные возражения маркиза Паулуччи могли скомпрометировать власть; по крайней мере, Император опасался сего и не видел тогда иного выхода, как удалить его, а с этой целью придумал ему какое-то бесполезное поручение в Новгороде. Паулуччи отбыл со всеми воинскими почестями. К нему приходили самые заслуженные генералы и благодарили, а Император подарил 30.000 рублей, ибо у русских принято дарить деньги, как в других странах шкатулки и брилли анты.
После отъезда Паулуччи Император собрал приближенных генералов и спросил у них, что они думают о суждениях маркиза. Все отвечали: «Государь, он прав». — «Но почему вы не говорили мне сего раньше?» — «Государь, мы не смели». Один из сих господ, набравшись храбрости, сказал: «Государь, одно ваше при сутствие выводит из строя 50.000 человек, ибо нужно никак не менее только для охраны вашей персоны». После чего Император уехал (Полоцк, 6/18 июня) и направился в Москву. <. .)
Возвратившись сюда, Император отозвал Паулуччи из Новгорода. Он видится с ним каждый день. Сей государь не имеет себе равных, его терпение, его рассудительность, желание знать правду, готовность все простить, даже то, что может возмущать личное чувство, —всё выше всяких похвал. Может быть, он не столь великолепен в исполнении, но вина здесь тех, кто своими обманами сделали его подозрительным и нерешительным. Я еще не знаю, останется ли маркиз Паулуччи при нем в качестве конфиденциального советника или же будет послан к армии. Сейчас не может быть и речи о том, чтобы Император в ближайшее время вернулся в действующую армию; так говорят теперь при дворе. Но если все-таки это случится, следует ожидать величайших несчастий, ибо нет человека, который мог бы хуже противустоять Наполеону. Возвращаюсь, однако, к войне.
Когда сделался известен чисто оборонительный план, я сидел в Полоцке без какого-либо общества и без писем, ожидая с величайшим беспокойством мою жену и дочерей, которые так и не смогли выехать. <. .)
Теперь все ждут битвы при Смоленске; по всей видимости, это будут для той или другой стороны новые Канны, и, признаюсь, я не могу думать о сем без содрогания. Мы увидим, на что способна холодная посредственность Барклая вкупе со старосветским духом Беннигсена и бурной простотою князя Багратиона. Горе Европе, ежели карта сия будет бита! Как мне представляется, французы решительно слабее в кавалерии, но более всего надеюсь я на русский штык и суворовское Stopai (вперед!). <. .)
Я боюсь даже помыслйть о последствиях проигранной битвы за Смоленск. Но, с другой стороны, следует признать, что великий человек поставил на страшную карту: если он потерпит поражение в сей баталии, его характер, никогда не уступающий, повлечет и к следующему проигрышу, и что тогда он будет делать, имея перед собою разъяренную армию и казаков в придачу? Таково одно из приятнейших предположений, однако собственные наши ошибки могут помочь ему и в сем случае. Повсюду, где нет настоящего командования, ждать успеха — это все равно что рассчитывать на чудо. Может быть, в конце концов согласятся с давнишней моей мыслью, каковая сейчас входит в моду, чтобы сделать Кутузова фельдмаршалом и устранить тем самым все иные претензии, а генерал-квартирмейстером при нем поставить Паулуч- чи. Оба сии персонажа хорошо понимают друг друга, а Кутузов весьма хорош, если, конечно, Императора не будет в армии; иначе ¦он обратится просто в царедворца, думающего лишь об угождении повелителю, а не о войне. Таковой характер особливо опасен в России, где влияние государя совсем иное, чем в других странах. В некотором смысле, г-н Граф, можно сказать, что все люди одинаковы и в то же время все они различны. Уважение к власти, например, есть везде, ибо оно необходимо и составляет ту основу, без коей не мог бы вращаться политический механизм; но'повсюду чувство, сие имеет свое особливое выражение. Здесь это немота, хранящаяся со времен древности. Если, предположив невозможное, представить себе, что у российского Императора явится фан тазия сжечь Санкт-Петербург, никому и в голову не придет сказать ему, что сие повлечет за собой некоторые неудобства, что .даже в здешнем холодном климате не нужен такой жар, что могут полопаться стекла, перепугаются дамы, закоптятся ковры и т. д.; об этом не может быть и речи; в крайнем случае монарха могут убить (сие, как известно, не есть признак неуважения), но возражать ему никак не принято. Судите сами, г-н Граф, о влиянии такового характера нации на войну. Империя подвергается величайшей опасности, но вот уже два месяца ни один русский офицер не смеет сказать своему повелителю: «Вы погибнете». Они не воспрепятствовали бы отступлению к Дриссе, ежели не помешал бы сему итальянский офицер, приехавший из Модены. Ваше Превосходительство, как и весь свет, знает, конечно, что доблестный Кутузов проиграл Аустерлицкую баталию; на самом же деле он повинен в сем не более, нежели вы или я; он не проиграл ее, а дал проиграть. Когда Император решил сражаться противу всех правил военного искусства, Кутузов пришел накануне ночью к обер- гофмейстеру графу Толстому и сказал: «Граф, вы близки к государю, прошу вас, помешайте ему дать сражение, мы непременно ¦будем биты». Но обер-гофмейстер почти послал его к черту: «Я занимаюсь рисом и пулярками, а война — дело ваше». Оба поостереглись открыть глаза Императору. Для сего они были слишком хорошие подданные. <...)
1 Мундшенк — виночерпий (один из придворных чинов).
2 Бедлам — нарицательное название дома умалишенных.
3 Волконский Петр Михайлович (1776—1852)—князь. Генерал-фельдмаршал. В войну 1805 г. дежурный генерал, отличился при атаке Фанагорийского полка под Аустерлицем. После Тильзитского мира командирован во Францию для изучения военного устройства, в результате чего был учрежден Генеральный Штаб (1808) и при нем Депо Карт. Генерал-квартирмейстер (1810). В 1812—J814 гг. находился в свите Александра I в звании начальника Главного Штаба. По его настоянию была дана битва под Лейпцигом и предпринято движение к Парижу. Участник Венского Конгресса. Министр Императорского Двора (1826—1852). Прототип кн. Болконского в романе Л. Н. Толстого «Война и мир». Касательно инцидента с маркизом Паулуччи сохранилось следующее свидетельство: «А что жаловаться князю Волконскому на своего приятеля Паулуччи? Пусть пеняет сам на себя; ведь именно он, наряду с прочими, способствовал его блестящей карьере, все время продвигая вперед. И Волконскому предсказывали, что Паулуччи в конце концов сядет ему на голову; имено это и произошло. А все те возмещения, которые получил сей господин, тем более удивительны, что на самом деле его надо было отдать под суд за все содеянное им в Грузии <.. .>» (из письма графини М. Д. Нессельроде к ее мужу К. В. Нессельроде из С.-Петербурга от 22 июня 1812 г.; см.: Lettres et papiers du chancelier comte de Nesselrode: 1760—1850. Paris, s. a. T. 4. P 53).
136. ГРАФУ де ФРОНУ
5 (17) АВГУСТА 1812 г.
Г-н Граф,
