Петербургские письма

главнокомандующего. Ему не меньше семидесяти лет, он толст и тяжел, но зато умен и не­обычайно хитер; более того, это царедворец, что, хотя само по се­бе и недурно, несколько раз сослужило для него плохую службу. Он обезображен ужасной раной: пуля наискось пробила ему го­лову и вышла возле глаза, который сместился настолько, что по­страдал и другой глаз по известной связи сих двух органов. Ку­тузов плохо видит, с трудом держится на лошади и постоянно за­сыпает. Несмотря на таковое ослабление физических сил, он был до крайности привязан к одной молдаванке, о чем много говори­ли во время войны с Турцией и утверждали даже, будто сия осо­ба находится на содержании Порты. Впрочем, я всегда почитал сие подозрение лишь мечтою завистников, ибо он с отличием ис­полнил свой долг во время переговоров, которые завершились много лучше, чем того ожидали. Однако же несомненно и то, что Император по той или иной причине недолюбливает его, возмож­но, из-за слишком уж большой угодливости. Государь этого не переносит; я, например, знаю, как однажды он сказал с презри­тельной гримасой про некоего министра: «Этот человек ни разу не возразил мне». Как бы то ни было, Император совсем не скло­нялся в пользу Кутузова, но поелику учитывал все-таки и общест­венное мнение, неожиданно сделал его князем Империи, и тогда все стали говорить: «Это лишь для того, чтобы не дать ему фельд­маршальского чина». Мнение всего общества вскоре дошло до та­кой точки, что Император уже не мог сопротивляться и ко все­общему удовольствию назначил князя Кутузова главнокомандую­щим. Несмотря на все его физические недостатки, никого лучше нет. <. .)

Ночью с 25 на 26 в столицу приехал Великий Князь; в восемь часов утра посетил свою августейшую мать, потом заперся у себя и весь день не хотел никого видеть. Впрочем, по прошествии не­долгого времени он заговорил во весь голос и отнюдь не стесня­ется в выражениях. Он везде говорит, что невозможно оставаться при армии и смотреть на все там происходящее; дела идут хуже некуда, и надобно решаться на мир. Разговоры его произвели са­мое неприятное впечатлениеНо теперь он вот уже несколько дней в имении своем Стрельне в 25 верстах от столицы, и ничего про него не слышно. Я никогда не кончил бы сие письмо, ежели стал бы пересказывать Вашему Превосходительству все, что го­ворится об его возвращении из армии. К всеобщему удивлению, там совершенно переменился характер сего принца. Во всех пись­мах только и речи, что о сей метаморфозе. Великий Князь сде­лался любезен в обхождении, и без дальнейших подробностей могу вас уверить, г-н Граф, что для человека невозможно пере­мениться более. Некоторые утверждают, будто князь Кутузов при­нял командование лишь при условии невозвращения Его Импера­торского Величества к армии и отъезде Великого Князя, сказав относительно сего последнего, будто он (Кутузов) не сможет ни наградить его заслуги, ни взыскать за упущения. Сказано хоро­шо, но я сильно сомневаюсь в сих разговорах наедине, которые потом становятся известными публике. Кто рассказал о них? Сам князь? Нет. Тем не менее Великий Князь здесь, и из его же речей следует, что он не поедет больше к армии. <. .)

Разум говорит мне — теперь Наполеону уже не выбраться отсюда. И все-таки я опасаюсь, не знаю по какому внутреннему чувству, что последний его час еще не пробил и погибнет он не от русских рук. Может случиться самое непредвиденное, к примеру, русская война надоест французам, и тогда они легко с нею покон­чат. Сведущие люди полагают генеральную баталию неизбежной, и, быть может, она уже идет сейчас, когда я имею честь писать вам, и ста тысячам жизней суждено погибнуть. Ежели русские проиграют, последствия будут неисчислимы. Легко говорить: мы отступим до самой Астрахани и т. д., но кто знает, что случится потом? Здесь уже все сложили свои пожитки, начиная с двора. Женский институт Св. Екатерины (500 девиц) получил распоря­жение быть готовым. Я собрал все важные бумаги и сжег осталь- •ные. Мне предложено место на барке, груженной бронзами, кар­тинами, серебром и прочим, которая в случае беды должна отпра­виться во внутренние губернии по озерам и рекам, так что персона моя будет в безопасности. Если мне придется уехать, я уве­домлю о сем Его Величество через посредство Вашего Превосхо­дительства. В случае несчастного исхода баталии могут произой­ти и другие великие беды. Вашему Превосходительству трудно представить себе, сколь дерзкие речи нам приходится выслуши­вать, а ведь иностранец не знает и сотой доли того, что говорится. Когда я вижу с одной стороны глубокое и безмолвное чинопочи­тание, о котором писал вам, а с другой — все то, на что здесь осме­ливаются, я созсем перестаю понимать человеческую природу. Не сомневайтесь, г-н Граф, Наполеон рассчитывал и на это. Успех покроет все, но ежели потерпим мы неудачу, я ни за что не ру­чаюсь; здесь легко может произойти форменное сотрясение госу­дарства.

Теперь самое модное — обрушиваться на Барклая-де-Толли. Когда нация унижена, она всегда ищет козла отпущения и обзи- няет его во всех грехах. Никто, однако, не может оспорить ни лич­ную храбрость этого человека и его заслуги как дивизионного ге­нерала, ни безупречную честность, выказанную им на губернатор­ском посту, особливо в Финляндии. Но это еще очень далеко от того таланта, который потребен для командования двухсоттысяч­ной армией. — А кто сказал, что Кутузов обладает таковым та­лантом? У генерала Барклая был выбор — оставаться в армии или снова принять военное министерство. Он предпочел сохранить ко­мандование, и портфель достался его заместителю кн. Горчако­ ву². Как говорят, барон Беннигсен остается генерал-квартирмей­стером, что исключает маркиза Паулуччи, коего князь Кутузов хо­тел назначить на это место. Впрочем, может быть, все еще и устроится. Поверьте, г-н Граф, этот Беннигсен просто колет мне глаза³, особливо когда Император был при армии. Но зрелище сие никого не возмущает и не привлекает ни малейшего внимания; я еще раз убеждаюсь, что здесь не Европа или, по крайней мере, это азиатская раса, оказавшаяся в Европе. Но все-таки мне не­переносимо видеть человека, поднявшего руку на своего повели­теля и пользующегося в обществе всеми правами. Император кре­стил у него сына, и я не встречал ни одного человека, которому пришло бы в голову подивиться сему; вот и попробуйте что-нибудь понять «у них! Нет, никогда, никогда! <. .)

<. .) перед тем как ехать к армии, он (Кутузов. — Д. С.) ска­зал маркизу Паулуччи, что намерен назначить его генерал-квар­тирмейстером, а поелику предоставлены ему все полномочия, то он вызовет его еще с дороги; тем не менее ничего такого не про­изошло, и маркиз остается здесь вместе с другими генерал-адъю­тантами. В связи с этим позволительно спросить: хотел ли князь обмануть маркиза Паулуччи? Или ему помешал какой-то тайный приказ, а может быть, необоримое чье-либо сопротивление? Я склоняюсь к последнему. Русские есть самая завистливая в све­те нация, особливо что касается заслуг иностранцев; кое-как они еще отдали справедливость маркизу Паулуччи, хотя и con qualche ritorsia[86] Кто-то сказал даже: «Пусть лучше нас побьют францу­зы, чем мы будем спасены каким-то итальянцем». Вот прекрасное и глубокомысленное мнение, не так ли, Ваше Превосходитель­ство? Тем не менее маркиз очень хорошо принят при дворе. Не­давно Император посадил маркиза к себе в коляску и отвез обе­дать к матушке своей в Таврический дворец. Но ежели Его Вели­чество Предрассудок пожелает изгнать человека, так оно, несом­ненно, и будет. <...)

Ночь с 10 на 11 сентября для Императора и многих особ, кои знали из депеши князя Кутузова о начавшейся баталии, была ужасна. Наконец утром 11-го, в день тезоименитства Государя (счастливое совпадение!), прискакал курьер с победной вестью. Нас сразу же пригласили на благодарственный молебен, хотя многих и не удалось предупредить. Император произвел князя Ку­тузова в фельдмаршалы и наградил 100.000 рублей; жена его⁴ получила портрет; все это пес plus ultra[87] почестей. 100.000 руб­лей даны князю Багратиону и по 5 рублей каждому солдату, сра­жавшемуся при Бородине. <...)

Канцлер непоколебим в своей системе и не придает сей бата­лии какого-либо значения; он и Великий Князь говорят о ней с пренебрежением и продолжают настаивать на заключении мира. Великий Князь твердит всем, кому не лень слушать, будто сия якобы победа есть не что иное, как уничтожение армии, что со­здать вторую такую же теперь невозможно и т. д. Озлобление про­тиву канцлера чрезвычайное; самые важные особы не приехали к нему на обед в честь тезоименитства Императора, но он только смеется над всем этим и ничуть не меняется. Для меня совершен­но очевидна причина его твердости: у Императора в глубине сердца остается чувство приниженности и необходимости мира. Поэтому он и сохраняет канцлера в качестве самого удобного ин­струмента на сей крайний случай. — Все зависит от первой же последующей баталии и благосклонности Фортуны: при неблаго­приятных обстоятельствах может воспоследовать более или менее позорный мир. Храни нас Господь от сего! <. .)

1 Разговоры его произвели самое неприятное впечатление — «Цесаревич по­ скакал в Петербург и распространил по городу тревогу, которою сам был пре­исполнен <. .), и только твердил об ужасе, который внушало ему приближение Наполеона, повторяя всякому встречному, что надо