Только когда я смеюсь

– Неужели?! – Сайласа душил гнев.

– Жаль, что вы не можете хоть на пять минут прикинуться дурачком, – сказал я. – Если вы считаете, что я неубедительно смотрюсь в роли вшивого младшего капрала, тогда я буду бригадиром танковых войск, потому что мне кажется, что эта роль полегче.

– Роль полегче, – Сайлас с истерическим отвращением выплюнул эти слова обратно. – Роль полегче, – мрачно повторил он. – Так вот что ты называешь ролью. Ты, заросший, скрюченный, вечно ноющий бродяга. Ты, жалкий обломок классового кораблекрушения. Когда я подобрал тебя, у тебя копейки за душой не было. Много же ты мне помог за все это время! Может, я имею право рассчитывать на мелкую благодарность, или признание, или уважение? Но у тебя не было даже желания учиться. Ты ни на йоту не продвинулся в нашей работе, тебя даже не интересует то, чему я учу тебя, ты даже не хочешь слушать, что я говорю. Тебе все легко далось. Роль полегче! Да я был бригадиром, причем настоящим, когда ты еще мочился в пеленки. Понятно? – И Сайлас кончиком трости ткнул в одну из медалей. – Это Аламейн, первая волна танковой атаки. В этом спектакле мы потеряли столько танков, что я больше никогда не встретил ни одного из моих одногодков.

При этих словах он сник. Сайлас редко говорил о войне, но в таких случаях всегда становился мрачным.

– Ты бунтарь, – продолжил он. – И думаешь, что ты первый бунтарь в мире. Мне известно это чувство, потому что в твоем возрасте все бунтари, но в тридцатые было против чего восставать. Гитлер толкал свои безумные речи на пару с Муссолини, и многие мои приятели, слушая его бред, доказывали мне, что все это правда. Я был бунтарем, паренек. Как и ты сейчас, я тогда воображал, что открыл бунтарство как форму искусства. Я служил бухгалтером в коммерческом банке большого города. Господи, как трудно мне было найти работу. Меня готовили к звездным вершинам, у меня были особые обязанности, и два раза в неделю я посещал высшие курсы банковского бизнеса. К настоящему времени я был бы уже крупным, всемирно известным банкиром. Но я понимал, что приближалась война, и бросил карьеру ко всем чертям, и пошел в танковые войска. Объявили войну – и я оказался в центре событий. Меня сразу же произвели в капитаны действительной службы. Вот каким был мой бунт: от коммерческого банка до временно не оплачиваемого чина капитана действительной службы.

Тут я не выдержал:

– Я не возражаю, когда вы обращаетесь со мной как с безнадежным идиотом, но не думайте, что удастся разжалобить меня историями о своем несостоявшемся образовании, потому что моему образованию пришел конец, когда мне исполнилось пятнадцать. Мамке нужны были деньги.

– Ну, сам виноват, – сделал вывод Сайлас. – Есть всякие там стипендии и фонды. Сегодня все имеют равные возможности.

– Да бросьте, – прервал я его. – Все верно, если кому-то хочется изучить историю Британской империи, научиться считать до десяти и запомнить парочку слов по-французски, чтобы стать мастером на заводе или продавцом в магазине. Но мужики, которые по-настоящему держат все в своих руках, заседают в храме Афины и посылают своих деток учиться в Итон. Они продолжают снимать сливки и управлять страной, а пролетарии типа меня должны быть благодарны за то, что им дают возможность выучить четыре действия арифметики.

– Ты отстал от жизни. С тех времен в нашей стране произошла социальная революция.

– Пара фотографов-кокни и одна поп-группа из Ланкашира стали зашибать бабки, да их портреты время от времени печатают в прессе – вот и вся революция, но меня этим не проведешь, это всего лишь большой-пребольшой трюк – такой, что нам даже и не снилось. Никаких перемен не было, ими и не пахнет.

– Хорошо, я дам тебе возможность получить образование, – ответил Сайлас. – Я собираюсь прочитать тебе ускоренный курс армейской подготовки. Я из тебя сделаю лучшего в Королевской армии младшего капрала, самого знающего сержанта. Так что забудь на пару дней о Навуходоносоре и о дороге в Вавилон и займись более насущными вещами.

Сайлас достал какие-то книги. Одна называлась «Устав Королевской армии», в другой были картинки разных армейских значков, в третьей – разные там пушки и танки.

– Ты станешь солдатом, прежде чем мы отправимся к старине Каплану за машиной. Слышишь? – солдатом. А начнем мы с того, что срежем твои длинные жирные патлы.

– Этот сволочной парикмахер испортил тебе все волосы, детка. – Питер-двоеженец умел разговаривать, не шевеля губами.

Я на это ничего не ответил.

– Чарли не тронул бы тебя пальцем, если бы я присматривал за тобой.

Я не реагировал.

– Если надумаешь, дай мне знать, – сказал Питер-двоеженец. – Хочешь сигаретку?

– Нет, спасибо.

– Чарли хочет пришить тебя в пятницу утром, детка, – сообщил он.

Теперь он заговорил совсем по-другому. Он такой же опасный как Чарли, только в два раза умнее. Умные голубые могут быть очень опасными в тюряге, будто они обвиняют всех остальных в том, что оказались за решеткой. Я не поинтересовался, откуда он знает, что это будет именно в пятницу, все равно он сам скажет. Наконец он раскололся.

– Чарли переводят отсюда.

– Когда он уходит? – спросил я.

Питер улыбнулся, и я готов был укусить свой локоть за то, что спросил.

– Его переводят в какую-то тюрьму на севере. Он уезжает в пятницу – грузовиком в десять утра. И уже устроил, что тебя выпустят на прогулку, вот тогда-то он и прикончит тебя. Берегись этого подонка, детка.

– Я убью его, – сказал я.

Питер-двоеженец скривился в кислой улыбке.

– Вот это дело.

Он сгреб пыль в кучку и наклонился, чтобы смести ее на клочок бумаги, потом аккуратно скатал это и щелчком бросил тонкую самокрутку к моим ногам.

– Привет от начальства, – сказал Питер.

– Нет, мерси, – ответил я. – Пусть идет к черту. – И я ушел.

– Ладно. Не пропадай, – крикнул он мне вслед.

Машина выглядела очень внушительно. В некотором смысле мне она понравилась даже больше, чем «роллс». Это был «феррет» второго выпуска, как сказал Сайлас. Потешная вещица. Довольно небольшая, с угловатой бронированной обшивкой и толстенными резиновыми шинами, которые, наверное, тоже были почти пуленепробиваемые. И повсюду торчали разные металлические штучки. Сайлас настаивал, чтобы я выяснил, что представляет собой каждая из них. Металлические шторы опускались так, что оставалась небольшая обзорная щелка для водителя. Прямо под зеркалами заднего вида, довольно-таки большими, были выходы выхлопной системы. Две фары впереди и ячейки для автомата или браунинга. В машине стоял роллсовский бензиновый двигатель Б60, шестицилиндровый, 4265 кубиков, 96 лошадиных сил, 3300 оборотов. Гидравлическое сцепление и два ведущих моста. Понятия не имею, что машина делала с горючим, но жрала она его, как весь ирландский флот.

Конечно, мы не могли появиться на ней на обычной заправке, поэтому Сайлас наполнил дюжину канистр и запихнул их внутрь, отчего нам стало еще теснее. Машина была предназначена только для двоих: водителя и командира. Можно не уточнять, кто из нас был командиром.

Старик Каплан с автосвалки покрасил старенький броневик и установил на него огнетушители и фары, безжалостно сорванные с других машин, так что наша малышка была в отличном состоянии. Этот «феррет» стоял в дальнем конце свалки, и в первый раз, когда мы пришли туда, Сайлас сказал, что я должен научиться заскакивать и выскакивать из машины с «непринужденной прытью». В результате я расшибал себе голень и набивал синяки на руках о каждый выступ, пока Сайлас рявкал свои команды, как тот сержант-маньяк, которого показывали в каком-то фильме по телевизору, – кстати, в конце сержант задушил