высказывания не сводятся ни к фразам, ни к пропозициям, он утверждает, что буквы, которые я наудачу пишу на листе бумаги, образуют высказывание, 'высказывание алфавитного ряда, подчиняющееся исключительно алеаторному закону'; точно так же и буквы, которые я печатаю согласно их расположению на клавиатуре французской пишущей машинки, образуют высказывание: A, Z, Е, R, Т (хотя указанные здесь клавиатура и буквы сами по себе высказываниями не являются, поскольку они являются видимостями). Если теперь мы объединим наиболее трудные или наиболее загадочные тексты Фуко, то узнаем еще, что высказывание непременно имеет специфическую связь с чем-то внешним, с 'иной вещью, которая может быть до странности на него похожа и почти ему идентична'. Следует ли понимать это так, что у высказывания есть связь с видимостью, с буквами на клавиатуре? Разумеется, нет, потому что именно эта связь между зримым и высказываемым находится под вопросом. Высказывание никоим образом не определяется тем, что оно называет или обозначает. Похоже, необходимо уяснить следующее: высказывание является кривой, которая соединяет единичные точки, то есть реализует или актуализирует силовые взаимодействия в том виде, в каком они существуют во французском языке между буквами и пальцами, в зависимости от порядков частотности и смежности (или же, в другом примере, в зависимости от случая). Однако сами единичные точки с их силовыми взаимодействиями высказыванием уже не были: они были чем-то внешним по отношению к высказыванию, хотя высказывание может до странности напоминать их и даже быть почти идентичным им[13]. Что же касается видимостей, например, букв на клавиатуре, то они, будучи внешними по отношению к высказыванию экстериорны, тем не менее сами внешнего не образуют. А значит, видимости находятся в том же положении, что и высказывания, то есть в специфическом положении, которое они должны 'разрешить' на свой лад. Видимости тоже должны находиться в связи с актуализируемой ими 'внешней средой', с единичностями или взаимоотношениями сил, которые они в свою очередь тоже интегрируют, хотя и другим способом и в ином режиме, нежели это делают высказывания, поскольку видимости экстериорны по отношению к высказываниям.
Кривая-высказывание интегрирует в языке интенсивность аффектов, дифференциальные взаимоотношения сил, сингулярности власти (потенциальности). Но в таком случае видимостям также необходимо интегрировать их совершенно по-иному, с помощью света, так, чтобы свет, как рецептивная форма интеграции, в свою очередь, проделал путь, сравнимый с путем языка, но не соответствующий ему как форме спонтанности. И взаимоотношения этих двух форм в рамках их 'не-взаимоотношений' будут состоять в их двух способах фиксировать отношения нестабильных сил, локализовывать и обобщать диффузии, регулировать единичные точки. Дело в том, что видимости, со своей стороны, в свете исторических формаций образуют картины, являющиеся для зримого тем же, чем высказывание является для выразимого или читабельного. Образ картины всегда занимал мысли Фуко, и он часто употребляет это слово в весьма общем смысле, куда включаются и высказывания. Но происходит это потому, что в данных случаях он придает высказываниям общедескриптивное значение, которым они в строгом смысле слова не обладают. В самом точном смысле картина-описание и кривая-высказывание являются двумя гетерогенными степенями формализации и интеграции. Фуко вписывается в уже достаточно почтенную традицию в области логики, требующую различать природу высказываний и описаний (как например, это было у Расселла). Возникнув в логике, эта проблема получила неожиданно развитие в романе, сначала в 'новом романе', а потом и в кинематографе. Тем важнее новое решение, которое предлагает Фуко: картина-описание является функцией регуляции, присущей видимостям точно так же, как и «читабельностям» — кривая- высказывание. Именно отсюда у Фуко страсть к описанию картин или, точнее, страсть делать описания, которые могут сойти за картины: таковы описания 'Менин', а также картин Мане и Магритга; превосходные описания вереницы каторжников или психиатрической лечебницы, тюрьмы, небольшой повозки для заключенных сделаны так, как если бы они были художественными полотнами, а Фуко — живописцем. В этом его несомненное родство и с 'новым романом', и с Реймоном Русселем, которое прослеживается на протяжении всего творчества Фуко. Вернемся к описанию 'Менин' Веласкеса: путь света образует 'спиральную раковину', которая делает единичности зримыми и формирует из них соответствующее количество отблесков и отражений в полном 'цикле' репрезентации[14]. Совершенно так же, как высказывания являются сначала кривыми и лишь потом — фразами и пропозициями, картины представляют собой линии света, прежде чем стать контурами и красками. А реализуют картину в данной форме восприимчивости единичности неких отношений сил, здесь — это отношения между художником и монархом в том вице, как они 'чередуются в безграничном мерцании'. Диаграмма сил актуализируется одновременно и в картинах-описаниях, и в кривых-высказываниях.
Этот треугольник Фуко подходит как для эпистемологического анализа, так и для эстетического анализа. Кроме того, подобно тому, как видимости несут в себе высказывания, вторгшиеся на их территорию, так и сами высказывания имеют в своем составе видимости захвата, которые продолжают отличаться от них даже в тех случаях, когда оперируют словами. Именно в этом смысле можно с помощью чисто литературного анализа, и даже не выходя за его пределы, обнаружить различие между картинами и кривыми: описания могут быть словесными и, тем не менее, отличаться от высказываний. Мы имеем в виду, например, творчество Фолкнера: высказывания прочерчивают фантастические кривые, проходящие через дискурсивные объекты и позиции подвижных субъектов (одно имя для нескольких лиц, два имени для одного и того же лица) и вписывающиеся в некое бытие-язык, в средоточие всего языка, присущего Фолкнеру. Но описания рисуют и столько же картин, порождающих отражения, отблески, мерцания, видимости, меняющиеся в зависимости от времени дня и времени года, картин, которые распределяют все это в бытии-свете, средоточии всего того света, тайну которого знает только Фолкнер (Фолкнер, величайший 'люминист' в литературе…). А поверх этих двух элементов накладывается третий в виде очагов власти, неведомых, незримых, немых, очагов, порождающих мучителей и их жертв, которые в семье, живущей на американском Юге, могут замещать друг друга и вырождаться — сплошное черное становление.
В каком смысле у власти есть приоритет над знанием, у отношений власти над отношениями знания? В том смысле, что последние вовсе не могли бы интегрироваться, если бы не существовало дифференциальных отношений власти. Верно и то, что в таком случае первые превратились бы в исчезающие, эмбриональные или виртуальные отношения, не включенные в операции, осуществляющие их интеграцию; отсюда взаимодопущение власти и знания. Но если первенство принадлежит власти, то только потому, что две гетерогенные формы знания формируются путем интеграции и вступают в косвенные взаимоотношения, осуществляемые поверх зазора между ними или их 'не-взаимоотношений' и в условиях, которые зависят только от сил. Вот почему косвенные отношения между двумя формами знания не подразумевают никакой общей формы или даже соответствия, а только неформальную стихию сил, обволакивающую обе формы. Диаграмматизм Фуко, то есть представление чистых взаимоотношений между силами или эмиссия чистых единичностей, выглядит аналогом кантовского схематизма: именно диаграмматизм обеспечивает отношения между несводимыми друг к другу формами спонтанности и рецептивности, из которых проистекает знание. И все это постольку, поскольку сила сама пользуется присущими ей спонтанностью и восприимчивостью, несмотря на то, что последние являются неформальными, или же, скорее, как раз из-за того, что те являются неформальными. Власть, взятая абстрактно, конечно же, не видит и не говорит. Она как крот, узнать о котором можно лишь по сети его подземных ходов, по его лабиринтообразной норе; она 'осуществляется, исходя из бесчисленных точек', она 'идет снизу'. Однако при том, что власть не говорит и не видит, она способствует видению и говорению. Как выглядит проект Фуко, касающийся 'жизни подлых людей'? Речь идет не о знаменитых людях, которые уже располагали речью и светом и прославились своими злыми делами. Речь идет о жизнях криминальных, но безвестных и безмолвных, встреча или столкновение которых с властью на мгновение извлекла их на свет, заставила заговорить. Можно даже утверждать, что если под знанием здесь не подразумевается некий изначальный, свободный и сырой опыт, как того хотелось бы феноменологии, то только потому, что Видение и Говорение уже полностью включены в предполагающие и актуализирующие их взаимоотношения власти[15]. Например, если мы попытаемся определить свод фраз и текстов с тем, чтобы извлечь из него высказывания, то это можно сделать не иначе, как определив очаги власти (и сопротивления), от которых этот свод зависит. Это главное: если отношения власти определяют отношения знания, то и последние тоже предполагают первые. Если высказывания бывают только рассредоточенными в одной форме экстериорности, а видимости только рассеянными в другой ее форме, то это происходит потому, что взаимоотношения власти и сами по себе диффузны, многоточечны и находятся в
