по наследству к нему, и Иван обязательно его прочтет. Письмо, я вам скажу, не простое. Она… в смысле… тетя Дуся была не очень образована, а потому писала жутчайшими оборотами… Но общий смысл я уловил четко. В письме как раз и шла речь о семейном проклятии…
— Что именно?! — почти в один голос выдохнули Александр и Марина.
— А именно… В общем, история произошла давно, в тридцатых годах прошлого века… Хотя… для нас для всех он не такой уж и прошлый… Самый что ни на есть настоящий… Ну да не о том речь! Так вот: Евдокия жила тогда с родителями и двумя братьями Федором и Матвеем в селе… кажется… Окуловка. Во время коллективизации и раскулачивания к ним в село нагрянули милиционеры из города, которые громили и грабили храмы, борясь с опиумом для народа, то есть с религией. Заодно вместе с председателем, который был из тех самых знаменитых двадцатипятитысячников, они должны были очередной раз пробежаться по дворам с целью выявить сокрытие излишек хлеба и… прочего… Семейство Евдокии подобных гостей не боялось, поскольку было первой на селе голытьбой, то есть угнетаемым элементом. Экспроприировать у них было нечего: ни добра, ни хлеба, ни живности. И местной попадье, матушке Пелагее, не пришло в голову ничего лучшего, чем отнести к ним серебряную церковную утварь, какое-то ценное Евангелие, еще там что-то… Всего я не запомнил. А еще она принесла свою собственную шкатулку, которую, когда она была в девках, вроде бы заполнил драгоценностями папенька, купец какой-то там гильдии. Она хранила ее для своей дочери на тот случай, если та выйдет замуж за человека светского… да и вообще… на черный день это добро тоже не помешало бы… Пелагея просила все это сохранить, а в качестве платы за риск предложила половину драгоценностей из своей шкатулки…
— Фу-у-у… — облегченно выдохнул Александр. — Прямо груз упал…
— Погодите, Саша, — осторожно сказала Марина. — Ведь проклятие все-таки было… Значит…
— Совершенно верно, — поддержал ее Пирогов. — Рано ты, Александр Иванович, обрадовался. В тот день действительно никто к ним в хибару даже не заглянул. Председатель не посоветовал. Так что… родственнички твои церковное добро и поповские драгоценности сохранили в полной неприкосновенности, но…
— Что «но»? — выкрикнул Толмачев.
— Но не отдали, когда представители советской власти обратно в город уехали.
— Как не отдали?
— А так! Не отдали, и все! Ничего, мол, не знаем… никаких драгоценностей не только не брали, но и не видели… И посоветовали попадье, как сейчас говорят, особо не выступать, а то ведь милиционеров можно и вернуть, если что… В общем, за это муж Пелагеи, отец Захарий, и проклял семейство Евдокии, похоже, как в книгах пишут, аж до седьмого колена.
— Послушайте, Константин Макарович, а не сочинили вы это… от скуки? — возмутился Саша. — С какой стати мой отец стал бы показывать вам такое компрометирующее письмо?
— Ну… Ивана-то оно не компрометировало. Это же не он припрятал чужие ценности.
— Вашу, Саша, бабушку Евдокию, похоже, это тоже не должно компрометировать, — поспешила хоть как-то успокоить Толмачева Марина. — Она во времена раскулачивания наверняка ребенком была.
— А вот тут вы ошибаетесь, — возразил ей Пирогов. — Она именно потому письмо Ваньке и оставила, поскольку в конце жизни мучилась тем, что они совершили. Конечно, попадья оставляла ценности родителям Евдокии с братьями… простите… имен я не запомнил… Но они, то есть родители, часть вещиц сразу продали, чтобы немного поправить свое хозяйство. Так… слегка… чтобы в глаза особенно не бросалось. Остальное решили поделить между детьми, которые тогда были вообще-то и не такими уж малолетками. Им уж было лет по двадцать с небольшим. Вполне достойный возраст для принятия определенных решений.
— Вы думаете, что они принимали какое-то решение? — опять встрепенулся Саша.
— Не думаю. Знаю. В письме четко было обозначено, что только младший брат Федор был возмущен поступком родителей. Он доносить на них никуда не пошел, но от своей доли отказался, а потому то, что ему причиталось, Евдокия и Матвей поделили между собой.
— Так вот почему Федор предупреждал Галину Павловну не связывать свою жизнь с сыном Матвея Епифанова! — всплеснув руками, воскликнула Марина.
Александр Толмачев выскочил из-за стола так стремительно, что в сторону отлетел стул. Саша подскочил к отцу Дмитрию, схватил его, что называется, за грудки и с отчаянием в голосе крикнул:
— Димка, гад! Ты это знал и ничего не сказал! Наши дети гибнут… А ты… Негодяй!
Марина тоже смотрела на красавца мужчину уже с ужасом и неприязнью. Похоже, он рассказал ей далеко не все, что знал. Отец Дмитрий между тем отцепил от своего джемпера руки Александра и спокойно сказал:
— Не знал я, Саша.
— Врешь, паразит! У самого ни жены, ни детей, а мы… У меня, ты знаешь, сыновья пропадают! Ты, бездетный, даже представить не можешь, что это такое!
— Да, ты прав, я, к сожалению, бездетный, но это вовсе не означает, что не могу понять вашего горя, — невозмутимо ответил отец Дмитрий. — Я же уже говорил и Марине Евгеньевне, и тебе, что узнал о существовании семейного проклятия совсем недавно. А о том, что оно, похоже, обошло моего деда, который отказался присваивать чужие ценности, вообще только сейчас понял. Честно говоря, я даже подумывал, что мне не удалось создать семью именно из-за этого проклятия. Но даже если бы не считал себя заинтересованным, все равно сделал бы то, что сделал.
— И что же ты такого сделал?! — все еще на грани истерики выкрикнул Саша.
— Для начала я хотел выяснить, где находилась эта Окуловка, но… в общем, не осталось никаких сведений. Даже на фотографии… — Отец Дмитрий перевел глаза на Марину: — Помните, Марина Евгеньевна, я вам ее показывал? Даже на ней не написано, где семья фотографировалась. Только год, и все… А после того как поговорил с Татьяной, я сделал запрос в Епархиальный архив об отце Захарии из села Окуловка.
— И что?
— Пока ничего, но… Этих Окуловок в России — пруд пруди. И еще Акуловок… Словом, я продолжаю поиски.
Отец Дмитрий опять сел на свой стул и обратился к Пирогову:
— Константин Макарович, а как вы объясните тот факт, что Татьяна была в курсе всего? Откуда она знала и имя Захария, и Пелагеи?
— Да… все очень просто… — махнул рукой Пирогов. — Когда мы разговаривали обо всем этом с Иваном, Маша как раз собиралась нашу подопечную купать. Она ходила из ванной комнаты в Татьянину и обратно несколько раз, не запирая дверь. Вот та и ускользнула. С тех пор началось: цыпки да цыпки. Но… — Константин Макарович обвел всех присутствующих глазами, — Машенька не в курсе. Я ничего ей не рассказывал про драгоценности, поэтому она действительно не знала, о чем Татьяна выкрикивает.
— Неужели Марию Петровну ни разу не заинтересовали имена Захарий и Пелагея? — удивился отец Дмитрий.
— А вот представьте, что Татьяна при нас только пару раз произнесла имя Пелагея, и все! Разве поймешь, что у этих сумасшедших в голове! Машенька спросила меня, не знаю ли я, о какой Пелагее идет речь. Я сказал, что не знаю. Маше даже в голову не пришло, что я от нее что-то утаиваю. Мало ли что Татьяна выкрикивала. Порой такую несуразицу несла…
— Ваша жена даже не спрашивала, зачем приезжал Иван Толмачев и о чем вы с ним разговаривали?
— Ну… почему же… Я рассказал ей про Татьяну… что она все-таки не моя дочь… Сказал и то, что Иван обещал увеличить плату за ее содержание, если мы все-таки согласимся за ней ухаживать.
— И Мария Петровна согласилась?
— А почему бы нет?! Деньги еще никому не мешали, тем более что к Татьяне мы уже привыкли… особенно она привыкла, Машенька…
— Вы, значит, продали сапфировое колье? — опять спросил отец Дмитрий.
— Нет. Продавать я наотрез отказался. Где бы я его продал? У меня и связей таких нет. Не в ломбард же такую ценность нести… Я сказал Ивану, что возьму только деньгами.
— Ну и?
