заторможенного Толмачева.
* * *
Когда они уже ехали в электричке в Питер, Саша вышел наконец из состояния глубокой задумчивости и сказал:
— Там, в письме, еще кое-что написано… Я не хотел при Пирогове…
— Что?! — первой спросила Марина.
— Во-первых, отец писал, что продал все, что ему оставила мать. Все вырученные деньги якобы ушли на Татьяну. Во-вторых, что у Матвея Никодимовича Епифанова был список, из которого ясно, как драгоценности Пелагеи были разделены между ним и Евдокией.
— Где ж теперь найдешь этот список, если Матвея Никодимовича уже нет в живых?
— Не знаю… Возможно, в квартире, где он жил, есть тайник. Кроме того, отцу было известно, что Матвей Никодимович боялся продавать ценности из шкатулки, хотя, конечно, приходилось… жили трудно… Но кое-что могло и сохраниться. Кроме того, именно Матвей где-то хранил церковную утварь… все эти… как их… потиры и прочее…
— В таком случае тайничок должен быть приличных размеров, — заметил отец Дмитрий. — Надо бы подумать, как все это найти, потому что если вернуть оставшееся потомкам Пелагеи с Захарием, то…
— Что? — сначала спросила Марина, а потом тот же вопрос задал и Александр.
— То, может быть, удастся получить у них прощение.
— А с прощением… — с большой надеждой в голосе начал Толмачев.
— Да… ты прав, с прощением легче снять проклятие… — сказал отец Дмитрий и спросил: — А что сейчас с квартирой, где жил Матвей Никодимович?
— Там сейчас живет Борис, — ответила Марина.
— С женой?
— Нет… Один. Он развелся после того, как… умерла их Аленка.
— Значит, проблем с тем, чтобы поискать в этой квартире тайник, не возникнет?
— Думаю, что не возникнет.
После этих слов все замолчали и, думая о своем, почти не общались в течение всего обратного пути.
МАРИНА, АЛЕКСАНДР, ДМИТРИЙ И БОРИС
— Разумеется, я ничего похожего на тайник в дедовской квартире не находил, — сказал Борис, когда Марина с Дмитрием и Александром рассказали ему о результатах своей поездки к Пироговым. — Но я и не искал. А в маленькую комнату, между прочим, и вообще не захожу. Чего мне там делать? Мне одному и этих, — он обвел комнату, где они сидели, широким жестом, — двадцати метров много… Я тут и пользуюсь- то только одним диваном да телевизором.
Марина оглядела стены, оклеенные выгоревшими зеленоватыми обоями, не нашла ни одной картины, за которой могла бы скрыться дверца потайного сейфа, вздохнула и сказала:
— И все же надо искать.
Вслед за ней все присутствующие обшарили взглядами комнату и действительно не нашли ничего похожего на скрытое хранилище ценностей.
— Конечно… это же не может быть на виду, — сказал Толмачев и поднялся с дивана, на котором сидел. — Иначе любой идиот нашел бы.
— Повторяю, хранилище не может быть маленьким, потому что, например, потир — это такая вот, — Дмитрий показал размер ладонями, — чаша для церковного вина на ножке, как кубок, а дискос — блюдо, да еще и на подставке…
— Подожди, Димка, — перебил его Борис. — А это блюдо на подставке… Оно из чего сделано?
— Скорее всего, из серебра.
— Угу, — буркнул Борис и бросился в кухню.
Марина поспешила за ним. Толмачев с отцом Дмитрием тоже не заставили себя долго ждать.
— А это не оно ли? — спросил Борис, показывая на круглую подставку на ножке, покрытую цветастой салфеткой. На салфетке лежала ополовиненная нарезка белого хлеба в заводской целлофановой упаковке. Борис резким движением смахнул на стол нарезку и сдернул салфетку. Глазам присутствующих предстало почерневшее от времени металлическое блюдо, украшенное по краю чеканкой, в выемки которой набились крошки и слежавшаяся пыль.
Отец Дмитрий схватил блюдо за изящную витую ножку и, смущенно улыбаясь, ответил:
— Оно… Это дискос — блюдо для хлеба… вот и чеканные иконки по краю.
— Серебряное? — спросил Саша.
— Думаю, да. Черноту можно счистить обычной зубной пастой.
— Так, а это что? — Борис выдвинул ящик кухонного стола и достал оттуда такую же потемневшую от времени металлическую ложку и нож с погнутым лезвием в почерневших зазубринах.
Дмитрий оглядел вытащенные из ящика предметы и сказал:
— Это ложка… или лжица для Святого причастия, а это особый ножичек, так называемое копие…
— Отлично, — выдавил Борис, а потом со злостью щелкнул себя по колену. — Сколько себя помню, бабушка все время подавала хлеб на этом… дискосе… То есть мы, когда приходили к ней в гости… а приходили, между прочим, часто… постоянно брали хлеб с краденого блюда… Да-а-а… Откуда ж тут взяться семейному благополучию? Но как она-то могла, бабка наша, пользоваться ворованным?! Не понимаю… Вроде бы хорошая была женщина, сердечная… Мы все ее любили…
— Ваша бабушка, Боря, могла и не знать, что это… ворованное, — предположила Марина. — Она наверняка считала, что это серебро досталось Матвею Никодимовичу по наследству. К тому же…
— Послушайте! — перебил их рассуждения Толмачев. — Тут прямо Конан Дойль какой-то: если хочешь получше спрятать вещь, держи ее на самом виду! Может быть, и ювелирные изделия не спрятаны, а лежат себе спокойно на каком-нибудь туалетном столике, как дешевая бижутерия, а? Борька! Твоя бабуля носила какие-нибудь брошки, бусики? Туалетный столик у нее был? Или, к примеру, трюмо?
— Трюмо? — переспросил Борис. — Это такое зеркало из трех створок, да?
— Ну!
— Так… в другой комнате есть… Я же говорил, что туда не хожу… — Он бросился из кухни по коридору. Все устремились вслед за ним.
В маленькой комнате, куда их привел Борис Епифанов, стоял тяжелый запах затхлости. Темные гобеленовые шторы закрывали окно и, похоже, не пропускали свежий воздух даже из его щелей.
— Борь, открой форточку, — попросила Марина. — Дышать же нечем.
Борис резко отдернул шторы и рванул форточку, которая, видимо, с давних времен была в какую-то из особо холодных зим заклеена полосками бумаги. Бумага, которая приобрела уже коричневый цвет, лопнула с неприятными хлопками, распространяя вокруг форточки фонтанчики пыли.
Рядом с низкой деревянной кроватью, застеленной таким же, как на окнах, коричневым гобеленом с бежевыми разводами, действительно находилось трюмо. Напротив узких створок стояли две парные вазы, узкогорлые, на один цветок, из пыльного фиолетового стекла. В одной из ваз скрючилась голая ветка с парочкой сморщенных бурых ягод. На тумбочке, к которой были прикреплены зеркала, лежала тоже побуревшая от пыли салфетка с вышивкой ришелье. На ней в беспорядке стояли шкатулки из разных пород дерева, хрустальные конфетницы и даже коробочка, сделанная из поздравительных открыток.
Марина почувствовала, как у нее ослабли колени. И дело было совсем не в том, что они в одной из этих емкостей прямо сейчас могут обнаружить драгоценности, навлекшие на семейство Епифановых столько бед. В этой насквозь пропылившейся комнате она вдруг впервые ощутила то, что называется бренностью человеческого бытия. Все эти вещи: вазочки, шкатулочки, салфеточки — расставляла и раскладывала в этой комнате женщина, которая в тот момент совершенно не задумывалась о том, что ее земной путь когда-нибудь закончится и что чужие люди зайдут в ее комнату и без всякого трепета будут прикасаться руками к дорогим ее сердцу вещам. Вот, например, эту коробочку из поздравительных открыток наверняка
