использует как предлог для того, чтоб безнаказанно заводить смуту, нарушать порядок и законность! Стереть с лица земли нужно это подвижничество!.. И я сотру!
Гадишо бесстрастно выслушал его и перешел к другой занимавшей его мысли:
– Михрнерсэ, наверно, взбесился там у себя…
Васак промолчал.
– Казнит он теперь несчастных заложников… Не пощадит! – не считаясь с чувствами Васака, безжалостно продолжал Гадишо, занятый своими мыслями.
У Васака перехватило дыхание. Гадишо не сказал ничего нового, Васак и сам часто с ужасом думал об этом. Но в чужих устах эта мысль потрясла Васака, как нечто неожиданное. Из-под густых бровей он бросил полный ненависти взгляд на Гадишо. – Казнит!.. Непременно казнит!.. – повторил Гадишо, продолжая высказывать вслух свои мысли об участи, ожидающей Бабика и Нерсика.
Гадишо не имел ни малейшего желания причинить боль Васаку. Мысленным взором он окидывал события, обдумывал их, а затем точно и добросовестно сообщал собеседнику свои заключения. Гадишо стремился определить реально существующие отношения, ему важны были действительные события, факты: имел ли место данный факт, произошло ли в действительности такое-то событие. Если да, то нужно заявить об этом, обсудить это. А что тогда почувствуют другие и как поступят, к какому результату приведут его высказывания и как развернутся события в дальнейшем – это совершенно не занимало Гадишо.
Он даже и не взглянул на Васака, чтоб увидеть, как тот изменился в лице, слыша подобные слова об участи, ожидающей его сыновей.
– Теперь вести уже дошли, конечно, до Азкерта, – продолжал Гадишо. – Чего только не раззвонили, наверно.. Вот когда он, вероятно, встал на дыбы, этот бешеный бык!.. Тебя-то он будет обвинять больше всех и обвинять во всем. О том же, что могпэт Михр допустил необдуманный шаг и стал причиной всех событий в Ангхе, что Дарех жаждал кровопролития, что этот наш полоумный разжег огонь мятежа, – об этом никто и говорить не будет! За все чужие грехи спросят только с тебя. Попробуй объяснять, указать на истинных виновников, – кто тебя станет слушать? Сейчас разгорается война, разворачиваются события: у кого найдете! время и желание выслушать тебя?.. Таковы государственные дела, Такова и сама жизнь!..
Васак молча пил из этой горькой чаши и, вздыхая про себя, все глубже прятал свою боль и ярость в глубине души. Он знал о грубом безразличии Гадишо к чужим переживаниям и не делал никаких попыток остановить его.
– Но жаль Бабика и Нерсика, – с невеселой улыбкой, покачивая головой, сказал Гадишо. – Славные были юноши!.. Я говорил с ними в день отъезда, да и в дороге мы часто беседовали. Чудесные юноши!.. Этот зверь предаст их ужасным пыткам. Да, жаль…
Было очевидно, что Гадишо еще не утолил своей страсти делать выводы и заключения и оповещать о них собеседника. Наоборот, он все больше и больше распространялся. Новые основания, новые факты, подтверждающие его мысль, не давали ему покоя. Он неотступно следовал за нитью своих мыслей, перейдя на этот раз к схваченным в Ангхе Деншапуху, Дареху и могпэтам Михру и Ормизду.
– Ну, конечно, растерзают их, бросят в пасть народу, на клочки разорвут. И чтоб Азкерт это проглотил? Да ты понимаешь, какое это бесчестие для него? После этого какие уж там Бабик и Нерсик! Ты и сам находишься под угрозой в эту минуту! Если даже Азкерт захватит Вардана, он не так будет требовать ответа с него, как с тебя. И ответа самого сурового, так и знай! Он скажет тебе: «Вардан – Спарапет своего народа, он мог бы изменить мне. Но ты – ты же марзпан, мой сановник!..»
Васак чувствовал, что скажи он хоть слово – и они рассорятся. Но и терпеть далее было выше его сил. Он заставлял себя молчать, тем более что Гадишо и не ждал ответов: он довольствовался тем, что последовательно развивал свою мысль.
– Тебя уже считают изменником. Изменником народа!.. – уточнил он. – Но где же этот народ? Народу пришел конец. Нет у нас силы, нет власти, да после этого и не будет! Какие же тут разговоры об изменниках или не изменниках?.. Но если ты хочешь стать персом, отказаться от народа, обреченного на смерть, – тебе грозят смертью!.. И больнее всего то, что те ничего не понимают и начинают враждовать с тобой; а с другой стороны – тебя не понимают и арийские сановники!.. Обе стороны считают тебя изменником… Да, тяжко твое положение!..
Гнев туманил голову Васаку, ему хотелось броситься па Гадишо, кричать, выбранить его. Но разум переборол чувства, Васак стойко вынес мучительную пытку, которой подвергал его Гадишо своим непониманием его жизненной цели, положения его дел и его душевного состояния. Чаша горечи, которую заставлял его испить Гадишо, вначале вызвала в нем гнев и возмущение, но, пригубив, он этой горечью залил свое внутреннее смятение.
Жизнь послала ему много испытаний в последнее время, и Гадишо был одним из самых тяжких испытаний в этот грозный час. «Говори себе, говори!.. Никто из вас не понимает моего дела… Это я его должен понимать и понимаю! Погодите вы у меня!..» – мысленно твердил Васак. Он встал с места и подошел к окну.
Гадишо перешел к вопросу о Деншапухе и остальных схваченных персах:
– Что же теперь будет? Ведь наш безумец расправитсй с ними!
– Что с ними будет? – гневно переспросил Васак. – Их судьба – теперь моя судьба, наша судьба!.. За убийство Михрнерсэ объявит мне беспощадную месть!
– Я и говорю именно о тебе!.. – сгустил краски Гадишо. Васак отошел от окна. Бросив беглый и злой взгляд на Гадишо, он сел на свое место. Уставившись в одну точку на полу.
Гадишо коротко усмехнулся. Васак подобрался, ожидая новой капли яда. Ждать пришлось недолго.
– Ты о Варазвагане скажи!.. Сейчас чернит он тебя, наверно, перед Михрнерсэ, настраивает против тебя. Слов нет – повод к этому самый удобный!.
Даже и ненавидя Гадишо, Васак ценил его верность: при всей своей грубости Гадишо неспособен был предать Васака, он был самым преданным из его приверженцев. Если сейчас он прижигал сердце Васака раскаленным железом, то не по его вине, – так сложились события. Он говорил лишь истину, хотя и преподносил ее безжалостно и бездушно.
Васак негромко вздохнул, чтоб облегчить теснившее грудь бремя. Он думал о тех нечеловеческих усилиях, которые ему пришлось претерпеть в последние дни, чтобы выстоять. Перед его мысленным взором прошли Деншапух, Дарех, Вехмихр, могпэты Михр и Ормизд, закованные в цепи и опозоренные… Необходимо было любыми усилиями, во что бы то ни стало освободить их!
Тьма сгущалась в саду удельного дворца. Сторож несколько раз обошел дорожки сада и окончательно убедился, что в саду никого нет, кроме Спарапета и его телохранителя. Он привык видеть Вардана в глубине сада, задумчиво сидящим на каменной скамье до поздней ночи. В этот вечер Вардан оставался в саду даже позже обычного.
Сторожу не раз приходилось видеть, как по дорожкам сада скользят какие-то тени, какие-то неизвестные ему люди встречаются с нахарарами и незаметно исчезают в темноте.
Он еще раз прошел мимо Вардана, огляделся кругом, заметил только стоявшего в отдалении Арцви и удалился в свою сторожку.
Арцви, казалось, только и ждал, чтобы сторож ушел. Он внимательно осмотрелся, подождал еще немного и, подойдя к узкому проходу в глиняной ограде, по ту сторону которой лежал глухой пустырь, шепнул:
– Заходи…
Через минуту перед Варданом выросла какая-то тень.
– Спарапет, это я, Мелкон, – шепнул тихий голос.
– Подойди ближе, – отозвался Вардан.
Мелкон рассказал, что в страну агванов вошло персидское войско, сопровождаемое тремястами магов К нему присоединился марзпан Морской заставы Себухт со своим отрядом и принял командование над соединенными персидскими силами. Жрецы разрушают иеркви и воздвигают атрушаны. Агваны бежали в горы. Их азаранет выехал в Армению – просить помощи армян.
– А на Армению Себухт пойдет? – спросил Вардан.
– Пойдет, Спарапет! – подтвердил Мелкон.
– Из чего это видно?
