это надо? Если он про идола на каждом углу кричит, что он архиерею говорить станет, а? И потом идол – это не двоеперстие, про них и забыли все давно… Темные крестьяне, заблудшие души…
Боярин скривился:
– Бондарев не темный крестьянин, писание наизусть знает: ведает, что творит!
– Да где ж это написано, что он писание знает, а? Подумай, боярин… Ты еще про нечистую силу у него хотел спросить.
– Архиерей его про нечистую силу спросит! – Туча Ярославич со злостью отшвырнул листок с Афонькиной жалобой: тот медленно и неохотно взлетел над столом и, покачиваясь, опустился на прежнее место.
– Вот именно, – ласково улыбнулся боярину расстрига, – спросит. И что Бондарев ответит?
Афонька низко опустил голову и подобрался – наверное, на такой исход он не рассчитывал и теперь потихоньку раздумывал, что с ним сделает архиерей за идолопоклонство во вверенном ему приходе. Остальные тоже притихли, и каждое слово между Гаврилой и Тучей Ярославичем было отчетливо слышно всем, хоть и говорили они шепотом. Боярин поднялся, шумно отодвигая стул, и подошел к Нечаю, сложив руки на груди.
– Где идола прячешь? Отвечай!
Нечай поднял на него глаза: семи смертям не бывать… Найдут идола, конечно… Не сегодня, так завтра. Долго ли лес прочесать?
– Ищи, боярин… – ответил он пересохшим языком.
Мишата то ли икнул, то ли всхлипнул и со стоном обхватил руками голову.
– Да? – рявкнул Туча Ярославич, – я найду! Не сомневайся!
– Да я и не сомневаюсь, – Нечай попытался растянуть губы в улыбке.
– Ондрюшка! – боярин прошелся по кабинету и немного помолчал, – вычеркивай к чертям собачьим про архиерея. Сами разберемся! Пиши. Идола найти и сжечь с проповедью, прилюдно. Бондарева Нечая за его бесчинства бить батогами нещадно, сняв рубаху. Завтра утром на рынке, при стечении людей.
Нечай выдохнул с облегчением, и улыбка теперь получилась вполне достоверной. Кто бы мог подумать, что он так обрадуется батогам?
– Что лыбишься? Доволен? Ничего, будешь ты у меня довольным! – процедил Туча Ярославич и повернулся к Афоньке, – Сам лично приеду! И чтоб весь Рядок собрался! И бабы с девками! И эти… ученики его, чтоб никому неповадно было! Ребятки его уважают! Вот я посмотрю, как они будут его уважать после этого!
– Какой позор! – Мишата сел за стол и обхватил голову руками, – ты хоть понимаешь, какой это позор? Всем нам, и мне, и детям, и маме! Как на улицу выйти после этого, а?
– Знаешь, Мишата, – Нечай жевал хлеб и прихлебывал молоко из кринки, – меня столько раз били прилюдно, что большого позора я в этом не вижу.
По дороге домой Мишата молчал, не желая заводить разговоры при кузнеце и ребятах, которые терпеливо ждали их в лесу, у самой усадьбы. Стеньке за его глупую выходку отец как следует звезданул по зубам – парень завалился в снег, и кузнец сам испугался того, что сделал. Добрался до дома Мишата мрачным как туча, ничего не ответил на робкие расспросы мамы, велел Полеве увести маму на рынок и выгнал детей на улицу.
– Да? Ты не видишь? – брат вскочил на ноги и заходил по избе из угла в угол, – Как тебе еще кусок в горло лезет! Да я бы от стыда сквозь землю провалился.
Он застонал и снова обхватил руками голову.
– Послушай, Мишата, – вздохнул Нечай, – перестань, а? Лучше баню сегодня стопи.
– О чем ты только думаешь? Баню! Нет, я не понимаю! Я не понимаю!
– Да чего тут не понимать-то? У архиерея меня бы пытали и сожгли живьем… По-хорошему, я боярину ноги должен целовать.
Целовать боярину ноги вовсе не хотелось – Нечай свыкся с мыслью, что к архиерею его не отправят, радость слегка померкла, и в груди потихоньку начинал шевелиться страх.
– Почему ты не сказал, что соврал гробовщику про идола, а? Ну зачем? Чего ты этим добился? Откуда Стенька про идола узнал, а?
– Какая разница… – Нечай шмыгнул носом.
– Ты детей в это не смей путать, понял? – Мишата нарочно подошел к столу, чтоб ударить по нему кулаком.
– Да я понял, понял… Стопи баню.
Мишата еще долго ходил туда-сюда и ругался: Нечай залез на печь и натянул на голову тулуп, чтоб его не слушать. Когда же вернулись мама и Полева, начался новый круг – кто-то успел им рассказать о боярском решении. Полева шипела, поддакивая мужу, мама рыдала в голос, и вслед за ней начали тихонько подвывать малые.
– Ой, мой сыночка! Да за что же это! За что же нам такое бесчестье! – звонко всхлипывала мама, – да как же так получилось-то?
– Сам виноват! – отвечал Мишата, – никогда не слушает, что ему говорят!
– Вот уж точно! – встревала Полева, – говорил ему староста, что надо делать!
– Да в чем же он виноват-то? В чем? Твой прадед идола поставить хотел! Детишек он учит… Ой, мой мальчик бедненький, дитятко мое ненаглядное… За что же, за что? Да при людях еще…
Нечай долго стискивал зубы, лежа под тулупом спиной ко всем, но когда разревелся малой Колька, и его рев подхватили две старшие сестрички, не выдержал и соскочил вниз.
– Да сколько же можно! – рявкнул он на маму, – перестанешь ты выть или нет? Мало мне Мишаты с его руганью? Без тебя же тошно! Что вы заладили: позор, бесчестье! Какое, к лешему, бесчестье?
Мама замолчала сразу, и слезы потекли у нее из глаз беззвучно: она смотрела на Нечая с удивлением и страхом, как-то съежилась, ссутулилась, сморщилась… Нечай осекся, подхватил сапоги и полушубок и вышел вон, хлопнув дверью. Наверное, он был не прав, но и слушать это сил у него не осталось. Как они не понимают, что ему страшно? Да Мишата понятия не имеет, о чем говорит! В живых бы остаться… Гаврила только и мечтает от него избавиться, чем не способ? Не кнут, конечно, но хребет переломят, если захотят… Да если и не переломят, все равно – неделю с лавки будет не встать, куда уж на печку залезть!
Нечай натянул сапоги и сам пошел топить баню – Мишата об этом напрочь забыл. Хоть погреться немного, завтра не до этого будет. Там, перед печкой, его и нашли Гришка с Митяем.
– Дядь Нечай… – Гришка сунул голову в парную.
– Чего тебе? – недовольно огрызнулся тот.
– Правда это, что ли? Про батоги? – Гришка протиснулся внутрь и втянул за собой братишку.
– Правда, правда… – проворчал Нечай, – отстань.
– Ты теперь не будешь нас учить, да? – спросил Митяй.
– Кто тебе сказал? – Нечай хмыкнул.
– Так ведь боярин запретил же? – Митяй ахнул.
– Да ну и что? Мало ли что он запрещать мне будет?
– И сегодня будешь? – Гришка округлил глаза.
– Сегодня – точно буду. А завтра, наверное, не выйдет…
День шестой
– Сдохнет… – один из надзирателей сплевывает на земляной пол.
– Кто его знает? Может, и нет, – пожимает плечами второй.
– Да сдохнет, посмотри!
Их голоса доносятся до Нечая как будто через толстую стену. Он лежит на досках, настеленных на пол, и даже не чувствует боли. Знает, что она есть, но не чувствует. В голове плавает муть – то накатывает, то немного проясняется, то давит так сильно, что льется кровью из носа. Хорошо, что не в яму… Если он выжил тогда, в яме, то теперь тем более выживет. Он выживал трижды, выживет и в четвертый раз.
– Водкой полить все равно надо, – вздыхает второй надзиратель.
– Да жалко на него водки! – возражает первый, – и возни сколько! И потом, тогда он точно сдохнет.
– Надо попробовать…
