Муть в голове снова накатывает и плещется в глазах грязно-синей рябью. Чужие слова проходят сквозь него, не оставляя следов. Много слов, много людей вокруг. Сладко пахнет тухлой кровью…
Его держат четверо монахов, крепко прижимая к полу плечи, поясницу и ноги, когда пятый начинает лить водку на спину, стирая запекшуюся кровь жесткой тряпкой. Сначала Нечай ничего не замечает, равнодушно рассматривая узор, складывающийся под закрытыми веками, а потом муть рассеивается, высветляется за одно короткое мгновение – неожиданная боль рвет из него жилы, слезы градом катятся из глаз, он хрипит – потому что кричать уже не может – бьется, и четверо монахов, ругаясь, еле-еле его удерживают.
Приснится же… И вовремя как!
А главное – не было никакого четвертого раза! Не было! И конных монахов в конце дороги не было тоже! Он убежал, он дошел до дома, и никакого четвертого раза не было! Да, водкой поливали, было… И рвался, и хрипел, и едва с ума не сошел. Но не в клети – на улицу выносили.
Нечай встряхнул головой: за окном выл ветер и метался снег. В детстве он очень любил слушать метель по ночам и представлять, как под окнами бродят дикие звери, как там холодно и неуютно, а дома тепло и безопасно. И теперь от заунывного плача за окном ему стало спокойно и хорошо: это там, где-то, это не с ним, это просто сон… Тепло и безопасно. К вою ветра примешивались тихие всхлипы, будто на самом деле кто-то плакал, и Нечай не сразу понял, что доносятся они из угла, где спит мама.
Он потихоньку вылез из-под тулупа, стараясь спрыгнуть с печки неслышно, прошлепал к ее лавке и присел на одно колено.
– Мам… – шепнул он ей в ухо, – мамочка… Ну прости, что я на тебя накричал… Я не хотел, правда.
Мама поднялась, села и прижала его лицо к груди. Сначала она не могла сказать ни слова, только слезы бежали и капали Нечаю на голову, а потом выговорила, тоненько и тихо:
– Люди глазеть станут… Мальчика моего… а они – глазеть станут…
– Мамочка, ну не плачь. Ну пожалуйста, – Нечаю стало ее так жалко, что он и сам едва не разревелся, – ничего страшного, правда… Я тебе честно говорю, это я легко отделался… Радоваться надо, что к архиерею не отправили. Ну не плачь, мамочка…
– Сыночек мой бедненький, – мама всхлипнула и осторожно погладила его плечи, словно боялась причинить боль, – я понимаю, я не буду плакать. Как же так… А вдруг насмерть убьют?
– Мам, это не страшно… Я здоровый, никто меня не убьет.
– Да какой же ты здоровый? Мишата вот здоровый, а ты худенький у меня…
Нечай поднял голову, глядя ей в лицо снизу вверх, и улыбнулся:
– Мам… ну что ты выдумываешь? Я здоровый мужик, а ты меня все как маленького жалеешь… Ничего со мной не станется. И не такое бывало…
Лучше бы он этого не говорил: рыдание выплеснулось из маминой груди, она прижала руку ко рту и судорожно качнулась вперед.
– Дитятко мое… – прошептала она, подвывая, – бедный мой мальчик… И без того натерпелся- намучился… Я пойду к Туче Ярославичу, я ему… я его… в ноги упаду…
– И не думай даже, – Нечай взял ее за плечи, – что про меня люди после этого скажут?
Мишата разбудил его к завтраку, но есть Нечаю вовсе не хотелось. Да и не стоило. Он только получше закутался в тулуп и повернулся на другой бок. Сон развеялся быстро, и на смену ночному спокойствию пришел сосущий страх: как бы Нечай ни прикидывался равнодушным, чем бы ни утешал маму, что бы ни говорил брату – все равно мурашки бежали по спине и до боли сводило живот. Какая разница, в который раз? Какая разница, что бывало и хуже. Бывало когда-то, давно, в кошмарных снах, а наяву все по-другому.
Завтракали молча, даже малые притихли, и молчание было хуже вчерашней ругани и воя. Мишата не представляет, что это такое, иначе… иначе он бы вел себя не так. Или Нечай на самом деле чего-то недопонимает? Он так привык, еще со школы привык, к наказаниям, что не видел в них ничего, кроме боли, которую надо перетерпеть, и обиды, которую можно не прощать. Он никогда не чувствовал раскаянья, ни одно наказание не считал заслуженным, и в своих поступках на них не оглядывался, даже если знал, что ему за это будет. Монастырь его пообтесал, научил быть хитрей и осторожней, но, видно, плохо учил… Наверное, в Рядке к этому относятся по-другому.
– Поднимайся, – проворчал Мишата, когда все вышли из-за стола, – теперь точно пора.
– Ага, – ответил Нечай, зевая и потягиваясь.
– И вы тоже одевайтесь, – кивнул брат старшим детям.
Но неожиданно Полева, которая никогда и полслова не говорила поперек мужа, заявила, что девочек никуда не пустит. Мишата от удивления не решился с ней спорить – Нечай долго ухмылялся, глядя на его вытянутое лицо. Он и сам считал, что детям там делать нечего, тем более девочкам, что бы ни говорил Туча Ярославич. Но, в конце концов – дети Мишаты, ему и думать об этом. Когда же мама достала из сундука подаренный ей платок, Нечай решил вмешаться.
– Мам… – он отозвал ее в сторону и усадил на лавку в углу, – мамочка, не ходи…
– Да как же…
– Не ходи, мамочка. Я тебя очень прошу.
– Правда, мама, оставайтесь дома, – кивнула Полева, – с детьми побудете… Я пойду.
И Мишата на этот раз с ними согласился. Мама еле-еле позволила всем троим себя уговорить, и, когда Нечай уже оделся, долго прижималась к его груди и не хотела отпускать. Вместе с ней обниматься лезла и Груша, да и Надея – обычно сдержанная – норовила подержать Нечая за руку.
– Да ладно, девчонки… – Нечай потрепал обеих по головам, – все хорошо будет.
На дворе колкий ветер гонял по земле сухой снег, сплошная белая дымка облаков обещала скорый снегопад – Нечай зябко поежился и поднял воротник. На улицу он вышел первым, как ни в чем ни бывало, Мишата же стыдился, краснел, топтался у калитки, и только потом, вздохнув и подняв голову, решился перешагнуть через порог. Гришка и Митяй выскочили вслед за отцом, нагнали Нечая и взяли его за руки с двух сторон.
– Это все ерунда, дядь Нечай… – Гришка заглянул ему в глаза снизу вверх, – говорят, боярин нам нарочно прийти велел, чтоб мы тебя любить перестали. Мы тебя любить не перестанем.
Полева взяла мужа под руку, и они двинулись вслед за Нечаем и детьми, будто шли в церковь или на рынок. На улице уже появились соседи – двое шли впереди, и три пары догоняли их сзади. Стоило Нечаю показаться им на глаза, как до него тут же донесся удивленный, любопытный шепоток, и взгляды неприятно защекотали спину. И вправду как-то неловко… Ну и пусть! Нечай оглянулся с ухмылкой: Мишата покраснел еще больше, но головы не опустил, Полева же и бровью не повела.
– Мишата! – крикнули сзади, – погодите!
Брат не остановился, и кузнецу с женой пришлось прибавить шаг.
– Да погоди же! Вместе пойдем, – кузнец запыхался.
Нечая тем временем догнал Стенька с братьями.
– Мы тоже с вами, – он пошел сбоку от Гришки, а два его брата выступили вперед.
Шепот за спиной сначала стал громче, и Нечай отчетливо расслышал слова «идол» и «Рядок». Это хорошо… Это очень хорошо… Чем больше людей поверит в идола, тем трудней Туче Ярославичу будет его сжечь.
Перед выходом на дорогу сзади пристроился запыхавшийся Федька-пес – его родители шли сзади и качали головами: высокая, дородная мать и тщедушный, низкорослый отец.
– Погодите! Ну погодите же меня! И я с вами хочу! – издалека начал кричать Ивашка Косой, – ну подождите меня!
По дороге, в сторону рынка народ тек рекой. Мальчишки обступили Нечая тесней, и угрожающе зыркали по сторонам, словно защищали его от чужих любопытных взглядов. Только взгляды эти не были ни враждебными, ни осуждающими. Шептались, конечно, глазели и даже пальцами показывали, но беззлобно. Нечай прислушивался к их словам, и все больше убеждался, что был прав:
– …всем миром поклониться…
– …деды искали…
– …не побоялся боярину правду сказать…
– …гробовщик говорил…
