зря. Я изо всех сил отгоняю от себя подобные картины, — разве может такое случиться, что специи — а значит, и я — не выполняют свою задачу.
Вместо этого я вспоминаю, как у двери, когда она уже уходила, солнечный луч вдруг упал на ее лицо, безупречно белое, если бы не предательски выглядывающий из-под очков синяк.
— Да пребудет с тобой бог, — сказала я. А она, не ответив, только наклонила голову в знак благодарности, в то время как под черными стеклами выражение глаз говорило: сколько уже месяцев напрасных молитв, как после этого верить.
Внезапно я поймала себя на том, что использую свое видение, как прожектор, и веду его по темной спальне, где она лежит, отвернувшись от сопящего во сне мужа, и холодные слезы капают на подушку, как жемчужинки. Или это обжигающие и соленые ручейки, как кислота, разъедающие ее изнутри. То, что я делаю, запрещено.
— Настройте себя на видение, — учила Мудрейшая, — и вы увидите то, что вам надо узнать. Но никогда не пытайтесь управлять им. Никогда не вторгайтесь в частную жизнь того, кого опекаете. Этим вы разрушаете доверие.
Не на меня ли она смотрела, когда это говорила — в глазах печальное знание.
— Самое главное — не приближайтесь. Вам непременно этого будет хотеться. Пусть вы давали клятвы относиться ко всем одинаково, но все равно появятся люди, которых вам захочется отогреть на своей груди, дать им то, чего им не хватает в жизни. Материнского тепла, дружбы, любви. Но нельзя. Выбрав специи, вы потеряли на это право.
На один шажок ближе, чем допустимо, — и нити, связывающие Принцессу и ее подопечного, обращаются в смолистую и стальную паутину, опутывающую, душащую, затягивающую обоих в пропасть.
Я в это верю. Я сама уже приблизилась к краю и чувствую, как земля осыпается под ногами.
Итак, в ночи я повторяю про себя слова Мудрейшей, отводя внутренний взор от этой квартиры на другом конце города, где голос мужчины внезапно прорезает тишину, как пощечина, этой квартиры — черной дыры, готовой взорваться, — в которую я при желании могу так легко проникать.
Специи, вы ведь защитите ее.
Не проскользнуло ли сомнение где-то в моих словах? Как слабый огонек, едва успевший заняться и тут же быстро развеянный сильным порывом ветра. А услышали ли специи?
Поэтому когда она появилась в магазине этим утром — немного похудевшая, круги под глазами чуть глубже, но выглядит довольно неплохо, и даже робкая, готовая исчезнуть улыбка притаилась в уголке губ при словах приветствия, — я испытала огромное облегчение. Облегчение и светлое, как мед, удовольствие, так что я даже вышла из-за прилавка. И сказала:
— Как вы, моя дорогая? Я волновалась, вас так долго не было.
Даже протянула руку — нет, Тило! — и прикоснулась к ее руке.
Да, специи, ничто не сравнимо с прикосновениями, должна признать я, Тило, новичок в этом таинстве соединения с другим человеком кожей, кровью и костью.
Когда моя рука легла на ее руку — пульсация. Холодный огонь, жаркий лед, и все ее страхи впрыснуты потоком в мои вены. Свет внутри тени, как будто гигантский кулак сжал солнце. Молочно-серая пленка, как плотная стена ливня, заволокла взор.
Эта головокружительная боль — вот что значит быть смертным человеком, лишенным всякой магической силы.
А жена Ахуджи, что она чувствует?
Я слышу, как специи взывают ко мне, как будто горячие ладони давят на уши. Убери руку, убери руку, Тило, пока вы не сплавились.
Я напрягаю мускулы, чтобы оторвать руку, от греха подальше.
Но тут она говорит сокрушенно:
— О, матаджи, я так несчастна, просто не знаю, что делать.
Ее губы бледны, как сдавленные лепестки роз, в глазах — битое стекло. Она немного покачнулась и выставила для равновесия другую руку. И что мне оставалось, как только не подхватить ее, несмотря на запах, угрожающе поднимающийся от досок пола, — запах гари и пепла, — взять ее, крепко сжать и сказать, как мать говорит время от времени своему ребенку:
— Ну, ничего, ничего, детка. Все будет хорошо.
— Матаджи, может, отчасти это моя вина, — говорит она.
Жена Ахуджи сидит в моей кухоньке в задней части магазина, где ей вовсе не следовало бы сидеть.
Моя вина, моя вина. Для скольких женщин всего мира это вечный припев.
— Зачем ты так говоришь, бети?
— На самом деле я вовсе не хотела выходить замуж. Я наслаждалась жизнью, своим шитьем, общением с подругами, с ними мы иной раз выбирались в кино, у меня был собственный счет в банке, достаточный, чтобы ни на что не просить у отца денег. И все же, когда родители спросили у меня, я ответила: «Ладно, если хотите». Потому что в нашем обществе считается позором, если молодая девушка сидит дома не замужем, а я не хотела их позорить. Но до последнего момента я на что-то надеялась. Может, что-то случится, и свадьбу отменят.
Увы, если бы.
— А когда ты увидела своего будущего мужа, — спросила я, подавая ей металлическую кружку с чаем, горячим и сладким, и с ломтиком имбиря для придания ей храбрости, — каково было твое впечатление?
Она сделала маленький глоток.
— Он приехал из Америки только за три дня до свадьбы. Тогда я его и увидела. Хотя, конечно, у меня была фотография…
Она на минуту смолкла, и я подумала, уж не подсунули ли ей фото кого-то другого. Я знала, что такое случается.
— Но когда он приехал, я поняла, что это очень старая фотография, — в это мгновение в ее голосе послышался отзвук пережитого в тот момент гнева. Затем ее плечи опустились, как под тяжким грузом, так было, вероятно, и при первой их встрече. — Было уже слишком поздно все отменять. Приглашения разосланы, все родственники из других городов прибыли, даже в газете уже помещено объявление о предстоящем событии. О, сколько денег вложил в это мой бедный отец, ведь я была его старшая. Если бы я отказалась, дурная слава коснулась бы и моих сестер. Все бы говорили: а, это девочки Чоудхари, лучше с ними не связываться.
Ну, в общем, я вышла за него. Но внутри у меня все кипело. Про себя я кляла его на все лады: лжец, мошенник, свинья. В первую брачную ночь, лежа с ним в постели, я молчала. Когда он стал говорить ласковые слова, я отвернулась. Когда он попытался обнять меня, я оттолкнула его руки.
Она тяжело вздохнула.
Я тоже вздохнула, почувствовав даже некоторую жалость к Ахудже, плешивому и обрюзгшему, который, зная, что он такой, неловко пытается подступиться к девочке, нежной, как молодой бамбук, но способной и дать отпор. Надо думать, он так надеялся (ведь кто из нас этого не желает) обрести наконец тепло и любовь.
— Еще одну, вторую ночь он терпел, — продолжила жена Ахуджи, — затем он тоже разозлился.
Я представила, как все могло быть. Что, если его друзья подшучивали над ним и дразнили его, как свойственно мужчинам: «Ну давай, расскажи, как твои подвиги». Или: «Ого, смотрите, какие темные круги под глазами у Ахуджи-бхаи. Полагаю, женушка ублажала его всю ночь напролет».
Поэтому в следующий раз, когда я его оттолкнула, он схватил меня и…
Она замолчала. Может быть, от смущения, что рассказывает чужой женщине — хотя после всего, наверное, так уже и не скажешь, — то, что нормальные жены ни в коем случае рассказывать не должны. Может быть, от удивления, что уже рассказала так много.
О почти уже Лолита, куркума помогла тебе растворить уста, подобно утреннему цветку, как мне доказать тебе, что нет позора в открытии души. Как показать, что я восхищаюсь тобой.
В ее голове образы, перегоревшие и увядшие, как одежда, которую слишком долго сушили. Твердый
