постичь его всерьез.
Торты, написанные маслом, еще неделю повисели в пустом зале галереи, потом их сняли, будто их и не было. В газете Юго-Западного округа вышла заметка «Необычное увлечение». Заметку эту в двадцать строк, особенно ее название, он воспринял как издевательство. Кто-то потом ему писал и звал на выставку художников-любителей в Саратов, но он не отозвался, впав в хандру. Где-то прослышав, что нету лучше средства от хандры, чем углубленное общение с природой, решил попробовать понять природу. В порядке пробы взялся вновь осваивать пейзаж. Однажды, в поисках приличного пленэра, заехал в Бухту Радости, и виды Бухты показались подходящими.
Был конец марта; лед, день как лопнув, громоздился острыми торосами вдоль берегов; солнце грело, ветер сухо свистел в соснах. Народу в Бухте не было, и шашлыки никто не жарил; лишь два кафе-киоска торговали выпивкой и бутербродами.
Решив писать торос на фоне большой воды, с водозабором на заднем плане, он опустился на прибрежную скамью, но не успел раскрыть этюдник. Какой-то человек подсел к нему, не спрашивая разрешения. С виду приличный и одетый во все чистое, он был нетрезв, к тому же и побит: за темными очками надежно прятались глаза, но синяков на лбу и синих ссадин на щеке очки скрыть не могли.
«Художник?» – начал человек, из-под очков уставясь в воду, и царапнул ногтем крышку этюдника.
«Я не художник – тортовик, – сказал ему тортист. – Но это все уже неважно. Если хочешь, я куплю нам пива».
«Мне б что попроще и покрепче», – ответил человек, затем спросил из вежливости, что означает слово «тортовик».
Тортист пошел, купил в киоске фляжку коньяка «Московский» и вновь уселся на скамью. Писать торосы расхотелось, пить молча на двоих было бы дикостью; он пил и объяснял, что означает «тортовик», а также «тортовист», «тортист». Чтобы объяснить доходчиво и внятно, ему пришлось, пока не опустела фляжка, рассказать о себе все.
«Анамнез, то есть отчего ты захандрил, мне совершенно ясен, – сказал тортисту человек, когда рассказ был кончен и пустая фляжка уже болталась, брошенная, на волне. – Тебе что торт из крема, что торт маслом – все один черт, и все не в кайф. Ты жаждал славы, слишком много отдал сил – и не добился».
«Видать, мне не положено добиться, – скривил губу тортист. – Не по таланту, значит, не судьба».
«Талант здесь ни при чем, он здесь вообще не нужен. Талант неважен, и вообще неважно, чем ты занят. Лучше вообще ничем не заниматься – пусть занимаются тобой».
«С чего мной будут заниматься?»
«С любви», – передразнил тортиста человек.
«Ах, полюбите, полюбите кто-нибудь!» – фальшивой фразочкой из песни передразнил его тортист.
«Не кто-нибудь, но все вокруг. Если ты хочешь, чтобы все вокруг тебя любили, не кто-нибудь, еще раз говорю, а все – ты сам обязан полюбить себя».
Тортист заметил кисло:
«Все себя любят, каждый любит. И я себя люблю, и ты...»
«Вот обо мне пока не будем, – перебил человек, с тоскою провожая взглядом из-под очков пустую фляжку, гонимую волною прочь от берега. – Я не о той любви к себе, которою все себя любят, я – о другой любви к себе».
«Я что-то не врубаюсь», – сказал, скучая, тортовик.
«Хочешь добиться, то не просто полюби себя – влюбись в себя изо всех сил, во все глаза собой любуйся, да-да, вовсю раскрой глаза и пяль их на себя. Люби себя бесстыдно! Люби себя взасос, со смаком, люби себя со стоном и причмокиванием! И чтоб твой стон стоял по всей округе, чтобы все видели и слышали твою любовь к себе, иначе проку от нее тебе не будет никакого, ну, разве кроме чмока, коль чмок тебе приятен»...
«Застонешь, чмокнешь сам себя, вот тут и засмеют, – сказал тортист. – И я бы засмеял».
«Ну, это – если покраснеешь, – поправил человек. – Будешь краснеть, смущаться, устыдишься вдруг своей любви к себе, еще оправдываться пустишься и пустишься пускаться в объяснения – тогда, конечно, точно засмеют. Тогда и я бы засмеял. Не смей краснеть, любя себя, – и покраснеют все вокруг от зависти! Люби себя с вызовом – и вызов будет принят с благодарностью! Льсти себе вслух, но только грубо, безоглядно льсти – и будут льстить тебе!»
«Так уж и будут?» – нервно хмыкнул тортовист.
«Конечно, будут, но не грубо. Они, чтоб уважения к себе не потерять, будут тебе тонко льстить».
«Неубедительно, – сказал тортист с легкой издевкой. – Неясно: почему можно
«Вижу, непросто убедить, – сказал человек важно. – Тут без ста грамм не обойтись».
«Я – что? Я не торгуюсь», – сказал тортист и вновь направился к киоску.
После недолгого досуга, потраченного на глотки из новой фляжки, тортист сказал нетерпеливо:
«Ну, убеждай».
«А ты сперва заметь, кто добивается?.. – с еле заметной неохотой начал человек. – Об избранных, о тех, кто ищет смысла, истины и совершенства, мы здесь сейчас не будем: их мало. Они не жаждут, даже если добиваются, и добиваются не потому, что жаждут, а если даже жаждут – добиваются не все. Их понимают после смерти, да и то не всех; сказать точнее, врут, что понимают... Ну их совсем! Давай о тех, кто жаждет, как и ты, но добивается. Чтобы добиться, нужно выбирать: перед тобою разные пути. Путь первый, очень ненадежный – состязание. Тут нет гарантии, что добежишь первым, поэтому надежды очень мало».
«А если добегу?»
«А где гарантия, что ты этим всех обрадуешь?»
«Верю. Проехали. Есть другой путь?» – спросил тортист нетерпеливо.
«Быть непохожим, быть единственным, стараться удивить. Оригинальность – тоже путь, и тоже ненадежный: ты в этом убедился сам».
«Да уж», – кивнул и хмыкнул тортовик.
«Путь третий, тоже ненадежный... Снимать покровы, оголять, разоблачать, язвить пороки, язвы обнажать, потом солить... Изобличать, учить и тыкать мордой в грязь. Почетный путь, но, повторяю, ненадежный. Можно добиться, но при этом можно в рожу получить. А можно в рожу получить, но ничего при этом не добиться. Опасный путь, и я бы не советовал... Есть лишь один надежный путь».
«Ах, все же есть?» – подначил тортовист.
«Конечно, есть! Не оголять, но собственным примером предложить самим сорвать с себя покровы и оголиться, самим помучить свои язвы, самим достать наружу свою грязь, чтобы самим уткнуться в нее мордою и хрюкнуть. Но не буквально громко хрюкнуть и не буквально снять покровы (тем, кто не жаждет – им-то к чему идти против приличий?), но мысленно, наедине с собой. Ты только дай вовсю услышать твой громкий стон любви к себе – тебе немедленно ответит неслышный хор таких же стонов. Потом уж во весь голос тот же самый хор тебя восславит и превознесет...»
«За что?»
«О, черт! Ну до чего ты туп, тортист! Я ничего – ты понял? – ничего нового или мудреного тебе сейчас не говорю! Я говорю одни банальности... Как же, за что?.. Да если кто-то смеет оглушительно чмокать себя во все места на людях, то им-то, им-то и в тиши-то, и совсем не оглушительно себя почмокать – да сам Бог велел! Лишь тот, кто научает быть собой во всем довольными, необходим. Лишь он один добьется, если жаждет».
«Ты, я гляжу, уж точно не добился, – сказал насмешливо тортист, в ушах которого, подобно залетевшим мухам, еще скребло противное „ты туп“. – Или не жаждешь?»
«Я, тортовик ты мой хороший, жажду. Но я не славы жажду – Клавы. Я не дурачусь, ты не думай. Ее действительно зовут Клавой. И тут ты прав, я не добился. Нет к ней путей!»
Тортист глянул на него свысока. Сказал уверенно и утешительно:
«Так не бывает».
«Еще как бывает. Она ведь замужем». Тортист не смог удержать в себе сочувственный смешок:
«Что, это муж тебя побил?»
«Муж не побил – споил и отпустил. Она побила». «Тяжелый день», – вздохнул сочувственно тортист. В
