здесь! — И с отчаянием добавила: — Зачем я родилась так поздно!
— Ну, ну, выше нос, Бертилла! Что за чушь пришла тебе в голову! — Мардерштейг взял из ее рук чашку. — А впрочем, это было бы неплохо. Тогда теперь тебе было бы лет сто двадцать — сто тридцать… Ты спокойно сидела бы в кресле, вязала чулок, трясла седой головой и не мешала бы двум серьезным синьорам. Беги-ка домой. Марш-марш!.. Славная девчонка, — сказал Мардерштейг, глядя ей вслед. — Что- то она себе напридумала. У нее вечно в голове фантазии. А работает хорошо. Дома большая семья, знаете ли…
Марио принес отпечатанные листы русского и итальянского текста. Лазурский просматривал текст и, как всегда, ощущал наслаждение от каждой строчки. Эту поэму он считал вершиной творчества Пушкина.
Вечер был тих и душист. На небе сгущались синие краски. Последние солнечные лучи создавали прелестную гамму. Из окна видны были черепичные крыши, стройные кампанилы. Вдалеке искрилась река Адидже, полускрытая черно-зелеными кипарисами.
«Прекрасно, — думал он, — что поэма выйдет в Италии, куда так мечтал приехать Пушкин. Нерина Мартини-Бернарди сделала великолепный итальянский перевод. Жаль, что это издание будет уникальным, выйдет только для библиофилов, любителей книги, всего в ста шестидесяти пяти экземплярах».
Шрифты Пушкин и Данте на левой и правой страницах сочетались отлично… Но что это?
— Джованни! Опечатка! «Евгений вздроднул» вместо «вздрогнул».
— Черт возьми! Марио ошибся! — гневно воскликнул вошедший Мардерштейг.
— Нет, я сам прозевал ошибку в наборе. И это в кульминационном пункте поэмы! — Лазурский в отчаянии снова и снова перечитывал строку, как будто в надежде, что буква изменится.
— К сожалению, перепечатать мы не сможем, слишком дорого, — непреклонно сказал Мардерштейг и раздраженно добавил: — Неприятности всегда следуют друг за другом. Сегодня опечатка, а завтра, как только я проснусь, мне станет семьдесят шесть. Уже семьдесят шесть!
Художники в молчании допили кофе. На хозяина мастерской кофе подействовал благотворно. Раздражение утихло, он успокоился.
— Не надо так трагически относиться к пустякам. В итальянском тексте я тоже прозевал ошибку. Книг без опечаток не бывает. Утешьтесь, и выйдем из дома, побродим.
…Они шли по людным улицам и площадям, где толпились туристы, щелкая фотоаппаратами, и шумно взлетали стаи потревоженных голубей.
— Итальянцы называют Верону самым римским городом Италии после Рима, — рассказывал Мардерштейг. — Вы уже видели наш цирк «Арену»?
— Да, он напоминает Колизей, уменьшенный в размерах. Но гораздо лучше сохранился.
— Жаль, что вы не дождетесь лета. В этом цирке ставят грандиозные спектакли под открытым небом. В амфитеатре времен Катулла играют комедии и трагедии Шекспира.
— А что это за здание разглядывают туристы? — спросил Лазурский.
— О, это, по преданию, дом Капулетти… И тот самый балкон, с которого Джульетта вела свои тайные беседы с Ромео. Взгляните, вот старинный дом, — продолжал Мардерштейг, — где поэт Петрарка увидел вещий сон о смерти Лауры. А здесь бродил Данте…
Лазурский вспомнил любимые строки:
Синьор Джованни восторженно зааплодировал:
— Браво, браво, Вадим Владимирович! — Потом заинтересованно спросил: — А вы заметили, что Данте и Пушкин как бы сближаются в современности? Их все чаще во всем мире называют рядом как величайших поэтов своих стран и своего времени. Находят сходство в их судьбе, убеждениях. Был ли знаком Пушкин с поэзией Данте?
— Данте стал известен у нас в середине восемнадцатого столетия, — ответил Лазурский. — Его творчество благодаря переводам Байрона было близко молодой революционной России и, конечно, Пушкину. В его библиотеке — она хранится в Пушкинском доме — шесть различных изданий Данте Алигьери, Пушкин несколько раз называет его имя в своих стихах. Вот, например, я помню такие:
— Разве Пушкин мог читать по-итальянски? — удивился синьор Джованни.
— Вероятно, он изучал этот язык постепенно. Кроме того, бывал в Итальянской опере и в Одессе, где тогда было много итальянцев, слышал «язык Италии златой». Научился говорить, потом — читать. Во всяком случае, Данте он читал в подлиннике. В некоторых рукописях на полях Пушкин даже писал заметки по- итальянски.
— Глядите-ка, синьор Лазурский, — внезапно воскликнул Мардерштейг, — наша маленькая фантазерка, вон там, у витрины магазина, рядом с палаццо Скалиггеров!
Русский художник увидел Бертиллу. Она была в своем обычном наряде: черной юбке и тонком дешевом свитере.
— Бедная девочка, — вздохнул Мардерштейг, — пошла за покупками, а торчит здесь, любуясь дорогими нарядами, которые ей недоступны.
…На следующее утро, когда на вилле все еще спали, прибежала Бертилла и постучала в окно:
— Синьор Джованни, почтальон просил передать вам письмо.
— Кто там? — пробормотал художник. — Девчонка сошла с ума. Мало ли мне приходит писем. Брось его там на стол.
— Вставайте, синьор. Такое прелестное утро. По-моему, должно случиться что-то хорошее.
Художник выглянул в окно:
— Клянусь мадонной, я отправлю в монастырь эту маленькую негодницу. Слышишь? И попрошу, чтобы тебя заперли на самый большой ключ и не выпускали даже в воскресенье!
Бертилла немедленно откликнулась на угрозу хозяина:
— Благодарю вас, синьор. Надеюсь, что отдохну там от ваших бумаг и вашего вечного кофе. А платье монахини мне будет к лицу…
Ее просто распирало от любопытства, черные глаза сверкали. Поднявшись на цыпочки и размахивая письмом, она громко прошептала:
— Синьор, адрес написан золотыми иностранными буквами, и конверт такой тяжелый!
Художник, продолжая ворчать, взял конверт, разрезал и быстро пробежал глазами текст. Лицо его посветлело. Он весело подмигнул девочке и тихо сказал:
— Ты добрый вестник, Бертилла. Монастырь откладывается. Пусть будет по-твоему и случится что-то хорошее. Зови Рино, Марио, и все — в мастерскую, быстро!
— А синьор Вадими Владими? — спросила Бертилла.
— Тс?с! Мы сделаем ему сюрприз. — Мардерштейг засмеялся и захлопнул окно.
Вечером за ужином Мардерштейг торжественно сказал:
— Сегодня мне сообщили, что в честь пятисотлетия Гутенберга — изобретателя книгопечатания и первого типографа Европы учреждена премия его имени. Город Майнц, его родина, почтил меня званием первого лауреата. Не буду скромничать: я доволен и горд. К тому же с восходом солнца мне исполнилось семьдесят шесть лет. — Старый художник остановился, поднял палец и, улыбнувшись, добавил: — Не уже
