Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки]

Благодаря семейству Нельсона, которое, пока был жив наш дорогой адмирал, прекрасно вело себя по отношению ко мне, я не была совершенно одинока в его отсутствие. Его племянница поселилась в доме и стала моей ученицей: я обучала ее французскому и итальянскому языку, рисованию, музыке и могу засвидетельствовать, что за полгода я превратила ее, что была чем-то вроде маленькой крестьяночки, в светскую юную особу. С моей стороны это было не более нежели снисходительной благосклонностью, но со стороны семьи Нельсона — доказательством подлинного уважения ко мне.

Доктор Нельсон, брат адмирала и отец девушки, чьим воспитанием я занималась, получил сан каноника в Кентерберийском соборе и в ту пору был весьма настойчив в своем желании быть мне полезным; часть лета я провела у него в гостях.

Со мной была миссис Веллингтон, в прошлом драматическая актриса, очень красивая женщина, одаренная большим талантом.

Надобно заметить, что обитатели Кентербери были весьма озадачены, увидев, каких гостий принимает у себя почтенный каноник, и до крайности шокированы, когда в один из праздничных дней мы с миссис Веллингтон предложили исполнить в соборе дуэтом какое-то священное песнопение. Наше предложение было встречено сухим и определенным отказом. Более того, респектабельные буржуа, жители древней столицы королевства Кент (читай — королевства Cant[59]), присылая свои визитные карточки, не забывали надписывать их так: «Для доктора Нельсона, но не для леди Гамильтон».

Вскоре после отъезда Нельсона я разрешилась от бремени второй дочерью. Она родилась в Мертоне, и я назвала ее Эммой. Бедное дитя едва успело появиться на свет, как уже на следующий год погибло в приступе судорог.

В ту пору — я это говорила и повторяю — вся семья Нельсона была исполнена внимательности ко мне и, напротив, как нельзя хуже относилась к его бедной жене. Так происходило оттого, что Нельсон со всей ясностью дал всем своим родным понять: кто хочет ладить с ним, должен поладить со мной. Со времени смерти сэра Уильяма он, в сущности, и сам забыл о миссис Нисбетт — он упорно именовал ее только так — и стал считать меня своей подлинной и единственной супругой. Как можно увидеть из писем, что я здесь приводила, его любовь ко мне, вместо того чтобы со временем ослабевать, продолжала, напротив, расти. И все же, когда я, устав от его долгого отсутствия и приуныв от тех презрительных ужимок, которыми встречали меня эти смешные буржуа, написала ему, что хочу быть с ним, жить на борту его корабля, деля с ним все испытания, каким он подвергается, он мне ответил с твердостью, какой я от него не ожидала:

«Вы знаете, дорогая Эмма, что в море я всегда плохо себя чувствую; вообразите же, что такое крейсировать у Тулона, где даже летом не реже чем раз в неделю поднимается буря, и два дня потом море штормит. Я не хочу, чтобы Вы тоже стали болеть — Вы и Горация. Бедное дитя! Как мы могли бы сохранить ее на борту корабля?

Кроме того, и это главное, я некогда объявил, что раз и навсегда запрещаю женщине, кем бы она ни была, подниматься на борт “Виктории”. Сохрани меня Господь первым нарушить приказ, который сам же дал!»

Среди всего прочего мне пора признаться еще в одном грехе: моя привычка к расточительности была такова, что не хватало ни дохода, приносимого Мертоном, ни сумм, завещанных сэром Уильямом, ни пожизненной ренты, назначенной мне Нельсоном, хотя вместе это составляло около шестидесяти тысяч франков ежегодно.

Поэтому я постоянно напоминала Нельсону, чтобы он уладил с г-ном Эддингтоном вопрос о моем праве преемственного пользования пенсионом сэра Уильяма, но он, не понимая причин моей настойчивости и не в силах уяснить себе, что при таком состоянии я могу попасть в стесненные обстоятельства, отвечал мне:

«Если мистер Эддингтон предоставит Вам пользоваться пенсионом, тем лучше, но не тратьте усилий, чтобы получить его. Разве Мертон не принадлежит Вам безраздельно и безо всяких долгов? Моя дорогая Горация уже обеспечена, а я надеюсь, придет день, когда Вы станете моей герцогиней Бронте, и тогда что нам за дело до целого света!»

Иногда он посылал мне нежные наставления насчет необходимости экономить. В нем чувствовался человек, долго живший в бедности и все еще боящийся, что денег может не хватить. Главное, он настаивал, чтобы я как можно больше времени проводила в Мертоне, где, конечно, у меня должно было быть меньше расходов, чем в Лондоне.

Если бы Нельсон оставался подле меня, я бы слепо следовала его советам, ничего другого мне бы и на ум не пришло: но в его отсутствие, тяготясь этим бездеятельным существованием после моей прежней столь бурной жизни, я, вопреки собственному желанию, не в силах усидеть на месте, то и дело уезжала из Мертона в Лондон, где приемы, праздники, игра быстро пожирали мое состояние.

У меня была привычка часть лета проводить на морских купаниях, вот там я становилась особенно расточительной. Эти траты беспокоили Нельсона, но я говорила ему, что купания мне прописали врачи, и после этого он не мог уже ответить ничего, кроме «Так поезжайте на купания!», если я была еще дома, или «Останьтесь!», если я была там. Но как бы случайной фразой, оброненной вскользь, или в приписке в самом конце нежного послания он все же напоминал:

«Милая Эмма, необходимо экономить деньги. Ведь только в этом случае у нас хватит средств на украшение нашего дорогого Мертона, а наш дорогой Мертон превыше всего!»

И добавлял, надо признаться, увы, впустую:

«Ваше доброе сердце конечно же согласится со мной, ведь Вы не можете не понять, что теперь, в военное время, когда все так вздорожало, многие наши друзья нуждаются в нашей помощи, и я уверен, что Вы найдете больше удовольствия в исполнении этого долга, чем в том, чтобы кормить свору бездельников, не испытывающих к нам ровным счетом никакой дружбы».

Каждый раз, получая подобное письмо, я давала себе слово взяться за ум, но вскоре опять бросалась в новые траты, еще более безумные и бесполезные.

В конце концов Нельсон понял, что моя неосторожность может повредить будущности Горации и потому необходимо обеспечить ей независимое состояние, чтобы впоследствии ей не пришлось расплачиваться за мои сумасбродства. По этому поводу в марте 1804 года он писал мне:

«По возвращении я положу в банк четыре тысячи фунтов стерлингов на имя Горации: я не хочу допустить, чтобы она оказалась обделенной в час, когда мы оставим ее в этом мире одну и без друзей».

У меня было в руках убедительное средство, чтобы заставить Нельсона уступать всем моим желаниям: полунамеком дать ему знать, что некий знатный джентльмен добивается моей руки. Среди прочих претендентов особенное усердие проявлял старый герцог Куинсбери: он преследовал и домогался меня с такой настойчивостью, словно ему было не больше двадцати пяти лет.

Как уже заметил читатель, Нельсон был возмущен, когда, получив письмо от королевы Неаполя, не нашел там ни слова обо мне; к концу своего плавания, видя упорное умалчивание Марией Каролиной моего имени, он был вынужден признать очевидность того, в чем я долго сомневалась, не веря, что такое возможно: моя августейшая подруга, вопреки своим пылким уверениям в вечной признательности, сохранила лишь весьма смутное воспоминание о моей преданности и услугах, которые я ей оказывала. Тогда он решился откровенно объясниться с ней, рассказать ей, каковы мое нынешнее положение и средства к существованию, к каким затруднениям приводит моя привычка щедро тратить деньги, как важно сейчас,