Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки]

чтобы она пришла мне на помощь. Но королева отвечала на все это холодно, в уклончивой манере или пускалась в рассуждения о том, что ее собственная казна сейчас совсем расстроена.

Глубоко задетый, Нельсон поделился со мной своими замечаниями относительно поведения и нрава королевы, и я, не видя надобности оберегать достоинство этой непостоянной подруги, отомстила ей, пересказав достаточно пикантную историю ее любовных похождений, не подумав о том, что, сравнивая ее сразу с Сапфо и Мессалиной, отчасти бросаю и на себя тень позора, которым хотела покрыть ее.

У меня в ту пору завязалась мучительная и злая распря с лордом Гринвиллом по поводу завещания сэра Уильяма. Лорд Гринвилл рассчитывал, что я отступлю, испугавшись скандала; но, убедившись, что я готова рискнуть и пойти на судебный процесс, предложил полюбовное соглашение, и Нельсон заставил меня принять его, несмотря на то что оно было мне в убыток.

Таким образом, хотя я теряла три или четыре тысячи франков ренты, на том мы и порешили.

Нельсон в то время уже не крейсировал у Тулона, а устремился в погоню за французской эскадрой, которой удалось выскользнуть у него из рук. Она вышла под командованием адмирала де Вильнёва из Тулона, чтобы принять участие в исполнении обширного плана, задуманного Наполеоном (ибо в это время Бонапарт успел уже стать Наполеоном, а первый консул — императором).

Вот каков был этот план — разрушить его могли лишь неподвластные человеческой воле обстоятельства.

Верный своему замыслу высадиться в Англии, Наполеон решил приказать всем судам французского флота одновременно выйти из портов, где они до того находились под присмотром британских кораблей, и направиться к берегам Вест-Индии, заставив таким образом английскую эскадру последовать за ними в сторону Антильских островов, затем всем вместе внезапно повернуть вспять, в европейские моря, противопоставив свои превосходящие соединенные силы угрозам английской эскадры, что могла бы встать у них на пути.

Общий сбор всех французских флотилий назначался у Мартиники.

Одиннадцатого января адмирал Миссьесси в разгар ужасного шторма отплыл из Рошфора и, пройдя сквозь узкий пролив, вышел в открытое море, не замеченный никем из англичан. С ним было пять линейных кораблей и четыре фрегата.

Адмиралу де Вильнёву нужно было трогаться с первым попутным ветром, обманув Нельсона, а если это сделать не удастся, то, по крайней мере, ускользнув от погони, пройти Гибралтарский пролив, достигнуть Кадиса, соединиться там с испанской эскадрой адмирала Гравины и вместе поспешить к Мартинике, где уже обосновался бы опередивший его Миссьесси, и ждать прибытия кораблей адмирала Гантома. Последнему со своей стороны надлежало при первом дуновении экваториального ветра, что заставит англичан отвести корабли подальше от берега, выйти из Бреста, ведя за собой двадцать одно судно — эскадру, состоящую в его ведении, — по пути захватить в Ферроле другую франко-испанскую эскадру, под командованием адмирала Гурдона, и затем направляться к месту общего сбора. Такое объединение пяти адмиралов и шести флотов должно было дать в итоге пятьдесят — шестьдесят судов, огромную силу — подобной армады никогда еще не видело ни одно из морей.

Итак, как я уже сказала, адмирал Вильнёв в ночь с 30-го на 31 марта, используя мистраль, как адмирал Миссьесси воспользовался штормом, вышел из Тулонского порта с одиннадцатью линейными кораблями и шестью фрегатами. Получив от рагузского судна сведения о расположении эскадры Нельсона, он направился к Картахене и 9 апреля прошел пролив.

В тот же вечер его флотилия появилась в виду Кадиса и соединилась с кораблями адмирала Гравины.

Около двух часов дня две объединенные эскадры продолжили свой путь и 11-го вышли в открытый океан, обманув бдительность англичан.

Нельсону все эти подробности стали известны лишь 16 апреля, когда как раз поднялся западный ветер, задержавший его в Средиземном море до 30-го числа, и только 11-го, то есть через месяц после Вильнёва, он в свою очередь вывел эскадру в океанские воды.

Три месяца он провел в бесплодной погоне, совершенно измучился, и нетрудно вообразить, до какой ярости он дошел за это время. Наконец 14 августа, оставив в Корнуэлле те из своих судов, которые еще могли держаться на воде, он со всеми остальными вернулся в Портсмут для ремонта, бросив там якорь 18-го того же месяца.

Я тогда была в Саутенде с миссис Веллингтон и Горацией; узнав о прибытии Нельсона, я тотчас поспешила в Мертон, чтобы встретить его там. Все друзья, как его, так и мои, примчались тоже. Начались ежедневные празднества. Дом был переполнен, стол накрывали всякий раз не менее чем на двадцать — двадцать пять кувертов. Я была во главе этих праздников и обедов, и ни Нельсон, ни я более не пытались как-то завуалировать нашу близость, напротив, мы оба ею гордились, и милорд представлял мне своих гостей так, словно я и действительно была леди Нельсон.

На следующий день после приезда Нельсон, следуя своим намерениям, о которых он уже предупреждал меня в письмах, сделал в своем завещании приписку в пользу Горации:

«Завещаю мисс Горации Нельсон-Томсон, которая крещена 13 мая сего года в приходе Сент-Мерилебон священником Бенджамином Лоуренсом и прислуживавшим ему клириком Джоном Уиллоком и которая признается мною моей приемной дочерью, сумму в четыре тысячи фунтов стерлингов, выплату коей надлежит начать через шесть месяцев после моей кончины, а если будет возможно, то и раньше; назначаю моего дорогого друга Эмму Лайонну, вдову Гамильтон, единственным опекуном означенной Горации Нельсон-Томсон. До достижения последней восемнадцатилетнего возраста проценты с четырех тысяч фунтов стерлингов должны выплачиваться леди Гамильтон на расходы по воспитанию и содержанию моей приемной дочери. Я желаю, чтобы леди Гамильтон стала опекуншей Горации, будучи убежден, что она взрастит ее в принципах веры и добра, наделив всеми теми достоинствами, коими обладает сама в столь высокой степени, чтобы сделать из нее безупречную супругу для моего дорогого племянника Горацио Нельсона, коему я предназначаю ее в жены, если он будет достоин ее и, по мнению леди Гамильтон, заслужит того, чтобы получить в дар столь драгоценное сокровище».

На этот раз Нельсон рассчитывал более не выходить в море. Уставший от триумфов, пресыщенный славой, утомленный почестями, искалеченный телом, он жаждал уединения и покоя. В надежде обрести их, он занялся перевозкой в Мертон всех ценных вещей, какие у него были в Лондоне; таким образом, будущее казалось мне надежным как никогда, и тут-то грянул гром, разбудив меня посреди этого сладкого сна.

Второго сентября, всего двенадцать дней спустя после его приезда, в нашу дверь постучали около пяти утра.

Нельсон, предчувствуя какое-нибудь новое поручение Адмиралтейства, спрыгнул с кровати и пошел встречать утреннего посетителя.

То был капитан Генри Блеквуд; он действительно прибыл из Адмиралтейства с известием, что объединенный флот Франции и Испании, за которым столько гонялся Нельсон, вошел в порт Кадиса.

Узнав капитана, Нельсон воскликнул:

— Держу пари, Блеквуд, что вы принесли мне новости насчет объединенного флота и теперь я должен его разбить!

Это было именно то, с чем явился Блеквуд: от Нельсона ждали полного разгрома противника.

Тотчас все его благие намерения опять были забыты!

Он не думал более ни о чем, кроме как о том малом уголке земли, а точнее, моря, где находился объединенный флот. И, весь сияя, он несколько раз повторил, вдохновленный верой, что внушили ему былые победы:

— Не сомневайтесь, Блеквуд, я преподам Вильнёву такой урок, что он его запомнит надолго!

Сначала он собирался отправиться в Лондон, чтобы приготовить все необходимое для предстоящей кампании, не говоря мне ничего о новой миссии, что была на него возложена. Он решил мне признаться во всем только в последний час.

Но, поскольку я встала с постели почти одновременно с ним и заметила его озабоченность после разговора с Блеквудом, я повела его в тот уголок сада, который он особенно любил и называл своим «капитанским мостиком», и там спросила: