– Мазарини мстит за себя! – прошептал Каноль.
– Поедемте, милостивый государь, – сказал Ковиньяк.
Клара не могла приподняться. Каноль лишился рассудка. Несчастие его было так велико, так тяжело, так неожиданно, что подавило барона: он опустил голову и покорился судьбе. Притом же в то время слова
– Куда вы повезете меня? – спросил Каноль. – Или, может быть, вам запрещено даже дать мне это утешение и сказать, куда повезут меня.
– Нет, сударь, сейчас скажу вам: мы доставим вас в крепость на остров Сен-Жорж.
– Прощайте, виконтесса, – сказал Каноль, почтительно кланяясь Кларе, – прощайте!
– Ну, они еще не так коротки, как я думал! – сказал Ковиньяк сам себе. – Я скажу об этом Наноне, она будет очень довольна.
Потом он подошел к дверям и закричал:
– Эй, четыре человека будут провожать капитана! Четыре человека вперед!
– А меня куда повезут? – спросила виконтесса, подавая руку арестанту. – Если барон не прав, так я виновата гораздо более его.
– Вы можете ехать, куда вам угодно, – отвечал Ковиньяк, – вы свободны.
И он увел барона с собой.
Виконтесса, оживленная надеждой, встала и все приготовила к отъезду, чтобы не переменили этих благоприятных для нее распоряжений.
«Я свободна, – думала она, – и, стало быть, могу позаботиться о нем... Но надобно скорее ехать».
Подойдя к окну, она увидела уезжавшего Каноля, в последний раз простилась с ним рукою и, позвав Помпея, который в надежде на отдых выбрал себе лучшую комнату в гостинице, приказала ему немедленно готовиться к отъезду.
Дорога показалась Канолю еще скучнее, чем он ожидал. Скоро вместо лошади, на которой ехал он и потому казался еще свободным, его посадили в карету, так что ноги его находились между ногами какого-то господина с орлиным носом: рука этого человека гордо покоилась на железном пистолете. Иногда ночью барон надеялся обмануть бдительность этого нового Аргуса, но возле орлиного носа блистали два огромных глаза, как глаза совы, круглые, огненные и совершенно приспособленные к ночным наблюдениям.
Когда этот человек спал, то и один из его глаз спал, но только один. Природа одарила этого человека способностью спать одним глазом.
Два дня и две ночи провел Каноль в самых печальных размышлениях. Крепость острова Сен-Жоржа, в натуре самая невинная, принимала в глазах арестанта самые огромные размеры, когда страх и угрызения совести начали мучить его.
Совесть мучила его, потому что он понимал, что поручение, данное ему к принцессе Конде, было основано на доверии и что он принес его в жертву любви своей. Результаты его проступка были ужасны. В Шантильи супруга Конде была просто женщина. В Бордо она стала непокорной принцессой.
Страх овладел им, потому что он, по преданию, знал, как ужасно мстит Анна Австрийская.
Но, кроме этого, его терзала и другая мысль. Жива еще женщина, молодая, хорошенькая, умная, употреблявшая все свое влияние на доставление ему значения в свете; женщина, которая из любви к нему двадцать раз рисковала своим положением, будущностью, богатством... И что же? Эту женщину, очаровательную подругу и столько же преданную, сколько очаровательную, он грубо покинул без причины в ту минуту, когда она думала о нем и о его счастье, когда доставила ему самое лестное поручение. Правда, что это поручение, эта милость явились в такую минуту, когда Каноль ничего не желал: но виновата ли в этом Нанона? Нанона в этой милости видела только хорошую сторону, пользу для человека, о котором беспрерывно заботилась.
Все любившие двух женщин вдруг – прошу прощения у моих читательниц: этот феномен, для них непонятный, потому что одна любовь занимает их вполне, встречается в мужчинах довольно часто, – все любившие двух женщин разом поймут, что чем более думал Каноль, тем более влияния Нанона приобретала на него, влияния, которое он считал погибшим. Неровности характера, очень неприятные при ежедневных свиданиях, исчезают, когда смотришь на них издалека. Напротив того, в отдалении некоторые сладкие воспоминания получают более блеска. Теперь Нанона казалась Канолю красавицею, которой он лишился, доброй женщиной, которую он обманул.
И все это потому, что Каноль заглянул в себя добровольно, а не с принуждением тех обвиняемых, которых присуждают к раскаянию. За что бросил он Нанону? За что погнался он за виконтессою де Канб? Что есть особенно прелестного в маленьком переодетом виконте? Неужели Клара гораздо лучше Наноны? Неужели белокурые волосы до такой степени лучше черных, что можно изменить прежней подруге и даже своей партии единственно с целью переменить черную косу на белокурую? О, ничтожество человеческое! Каноль рассуждал очень хорошо, но никак не мог убедить себя.
Сердце полно таких тайн, от которых любовники блаженствуют, а философы приходят в отчаяние.
Однако же это не мешало Канолю быть недовольным и бранить себя.
«Меня накажут, – говорил он себе, думая, что наказание смывает вину, – меня накажут, тем лучше! Я найду там какого-нибудь капитана-служаку, грубого, дерзкого, который надменно прочтет мне приказ кардинала Мазарини. Он укажет мне на какое-нибудь подземелье, и я буду унывать в обществе крыс и мышей, между тем как я мог бы еще жить на белом свете и цвести на солнце, в объятиях женщины, которая любила меня, которую я любил и, может быть, еще теперь люблю. Но есть ли на свете женщина, для которой стоило бы перенести то, что я перенесу для этой?
Комендант и подземная тюрьма – это еще не все! Если меня считают изменником, так произведут подробное следствие, меня станут еще терзать за Шантильи... За жизнь там я все бы отдал, если бы она доставила мне что-нибудь дельное, а то она ограничилась тремя поцелуями руки. Дурак я, три раза дурак, не умел воспользоваться обстоятельствами. Слабый ум, как говорит Мазарини! Я изменил своей партии и не получил за это никакой награды. А теперь кто наградит меня?»
Каноль презрительно пожал плечами, отвечая таким образом на вопрос своей мысли.
Человек с круглыми глазами, несмотря на всю свою проницательность, не мог понять этой пантомимы и смотрел на него с удивлением.
«Если меня станут допрашивать, – продолжал думать Каноль, – я не буду отвечать, потому что отвечать нечего. Сказать, что не люблю Мазарини? Так не следовало служить ему. Что я любил виконтессу де Канб? Хорош ответ министру и королеве! Лучше всего вовсе не отвечать. Но судьи народ взыскательный, они любят, чтобы им отвечали, когда они допрашивают. В провинциальных тюрьмах есть неучтивые тиски, мне раздробят мои тоненькие ноги, которыми я так гордился, и отошлют меня, изуродованного, опять к мышам и крысам. Я останусь на всю жизнь кривоногим, как принц Конти, что вовсе не красиво...»
Кроме коменданта, мышей, тисков, были еще эшафоты, на которых отрубали головы непослушным, виселицы, на которых вешали изменников, плацдармы, на которых расстреливали беглецов. Но все это для красавца Каноля казалось не таким страшным, как мысль, что у него будут кривые ноги.
Поэтому он решился успокоить себя и порасспросить своего товарища.
Круглые глаза, орлиный нос и недовольное лицо товарища мало поощряли арестанта к разговору. Однако же как бы ни было бесстрастно лицо, оно все-таки иногда становится менее суровым. Каноль воспользовался минутою, когда на устах его товарища появилась гримаса вроде улыбки, и сказал:
– Милостивый государь...
– Что вам угодно?
– Извините, если я оторву вас от ваших мыслей.
– Нечего извиняться, сударь, я никогда не думаю.
– Черт возьми, какая счастливая организация!
– Да я и не жалуюсь.
– Вот вы не похожи на меня... Мне очень хочется пожаловаться.
– На что?
– Что меня схватили так вдруг, в ту минуту, как я вовсе не думал об этом, и везут... куда... я сам не знаю.
– Нет, знаете, сударь, вам сказано.
