лихорадочная мысль металась в непреодолимом кругу терзаний, не видя выхода, до ушей Бальзамо донесся звонок колокольчика, в который позвонил Фриц.
Колокольчик издал три одинаковых звонка.
— Гонец, — сказал Бальзамо.
Потом, после короткого перерыва, прозвучал еще один звонок.
— И спешный, — добавил Бальзамо.
— А, — откликнулась Лоренца, — значит, вы от меня уйдете!
Он взял холодную руку молодой женщины.
— Еще раз, последний раз, — обратился он к ней, — давайте жить в добром согласии, в дружбе, Лоренца! Судьба предназначила нас друг другу, давайте видеть в ней союзника, а не палача.
Лоренца не отвечала. Казалось, ее пристальный, угрюмый взор вперен в бесконечность в поисках какой-то мысли, вечно от нее ускользающей и недоступной, быть может, именно потому, что молодая женщина слишком пыталась ее уловить: так пленник, живший в потемках и пламенно мечтавший о свете, подчас бывает ослеплен солнцем.
Бальзамо взял Лоренцу за руку и коснулся ее губами: пленница не подавала признаков жизни.
Затем он сделал шаг к камину.
В ту же секунду Лоренца вышла из оцепенения и устремила на него нетерпеливый взгляд.
— Да, — прошептал он, — тебе хочется знать, каким путем я выхожу, чтобы когда-нибудь выйти вслед за мной и убежать от меня, как ты угрожала; поэтому ты и просыпаешься, поэтому следишь за мной взглядом.
Он провел рукою по лбу, словно заставляя себя принять решение, мучительное для него самого, и простер ее в сторону молодой женщины; взгляд и жест его были словно стрелы, метившие в глаза и в грудь пленнице, при этом он властно произнес:
— Спите.
Едва он вымолвил это слово, Лоренца поникла, как цветок на стебле; голова ее качнулась и склонилась на подушки софы. Руки матовой белизны упали на шелк платья и вытянулись вдоль тела.
Бальзамо подошел, любуясь ее красотой, и приложился губами к ее чистому лбу.
И тут лицо Лоренцы прояснилось, словно дыхание самой любви прогнало облака, омрачавшие ее чело. Губы ее раскрылись и задрожали, глаза подернулись томной влагой, и она вздохнула так, как вздыхали, должно быть, ангелы в первые дни творения, проникаясь любовью к детям рода человеческого.
Бальзамо смотрел на нее, словно не в силах оторваться, но тут вновь зазвенел звонок; он бросился к камину, нажал какой-то выступ и скрылся за цветами.
В гостиной его ждал Фриц вместе с человеком, одетым в куртку скорохода и обутым в тяжелые ботфорты с длинными шпорами.
У приезжего было грубоватое лицо, выдававшее принадлежность к простонародью, но в глазах мерцала частичка священного огня, наверняка зажженного разумом, превосходившим его собственный.
В левой руке он держал рукоять короткого узловатого хлыста; правою же он осенил себя знаками, которые Бальзамо. присмотревшись, сразу понял и на которые, также молча, ответил, дотронувшись до своего лба указательным пальцем.
В ответ посланец коснулся рукой груди и начертал на ней еще один знак, который остался бы невнятен для постороннего, потому что напоминал движение, каким застегивают пуговицу.
В ответ на этот знак хозяин показал кольцо, которое было у него на пальце.
При виде этого грозного символа посланец преклонил колено.
— Откуда ты явился? — спросил Бальзамо.
— Из Руана, повелитель.
— Кто ты?
— Скороход на службе госпожи де Граммон.
— Кто тебя к ней определил?
— Такова была воля великого копта.
— Какой приказ ты получил, поступая к ней на службу?
— Не иметь секретов от повелителя.
— Куда ты направляешься?
— В Версаль.
— Что ты везешь?
— Письмо.
— Кому?
— Министру.
— Дай.
Гонец протянул Бальзамо письмо, которое извлек из кожаного мешка, висевшего у него за спиной.
— Мне подождать? — спросил он.
— Да.
— Жду.
— Фриц!
Появился немец.
— Спрячь Себастена в буфетной.
— Да, хозяин.
— Он знает, как меня зовут! — с суеверным ужасом прошептал адепт.
— Он все знает, — возразил Фриц, увлекая его за собой.
Бальзамо остался один; он осмотрел массивную печать на письме; она была в полной сохранности; умоляющий взгляд гонца, казалось, взывал к нему с просьбой не повредить, если можно, этой печати.
Затем он медленно и задумчиво поднялся наверх и отворил потайную дверь, которая вела в комнату Лоренцы.
Лоренца все еще спала, но и во сне томилась от бездействия, отчего спалось ей беспокойно. Он взял ее за руку, которая конвульсивно сжалась, и приложил к ее груди запечатанное письмо, доставленное гонцом.
— Вы видите? — обратился он к ней.
— Да, вижу, — отвечала Лоренца.
— Что у меня в руке?
— Письмо.
— Вы можете его прочесть?
— Могу.
— Тогда читайте.
Глаза Лоренцы были по-прежнему закрыты, грудь трепетала; слово за словом она прочла следующие строки, которые Бальзамо записывал под ее диктовку:
«Дорогой брат!
Как я и предвидела, мое изгнание принесет нам некоторую пользу. Сегодня утром я уехала от президента Руанского парламента: он наш, но робеет. Я поторопила его от Вашего имени. Наконец он решился и через неделю пришлет в Версаль свой план военных действий.
Теперь я срочно отправляюсь в Ренн, дабы несколько расшевелить дремлющих Карадека и Ла Шалоте[19].
В Руане был наш агент из Кодбека. Я с ним встретилась. Англия не остановится на полпути; она готовит резкую ноту Версальскому кабинету.
X. советовался со мною, стоит ли к этому прибегать. Я ответила утвердительно. Скоро Вы получите последние памфлеты Тевено де Моранда[20] и Делиля[21], обращенные против Дюбарри. От этих петард запылает весь город.
До меня дошли дурные вести, в воздухе носится слух об опале. Но Вы мне еще не написали, и я смеюсь над пересудами. Все же избавьте меня от сомнений и ответ немедля пошлите мне, как только до Вас
