поседел за одну ночь после зверского убийства казаками семьи на его глазах), большие карие миндалевидные глаза, правильный овал лица с прямым греческим носом, тонкая, гибкая фигура. Совсем ещё юноша.
Но вот эта жёсткая складка у рта, волевой подбородок, какая-то настороженная мудрость во взгляде, собранность, говорящая о сдерживаемой, мощной энергии, готовности немедленно действовать. Всё свидетельствовало о том, что этому человеку пришлось многое повидать и пережить.
Вечером гудел замок от обилия народа. Яркие сарафаны женщин мелькали среди длинных столов, за которыми уместились воины Давида, дворовые и хуторские. Закуски соперничали между собою во вкусе, цвете и запахе, бражные меды в бочках и горилка в запотевших пузатых четвертях не заканчивались. Пришлось зарезать барашков и бычков из немногочисленного пока стада. Вскоре сидящие за столом перемешались, люди Давидовы вдруг затянули протяжную, грустно-щемящую песню, в которой, казалось, отразилась вся боль и тысячелетние страдания еврейского народа.
А крестьяне принесли бандуру, и понеслась плясовая.
К полуночи веселье стало утихать, все разошлись: кто в свои дома, кто в отведённые для ночлега гостей комнаты.
Вечера были ещё прохладные, и Леся с Яной принесли мужчинам, выбравшим для своего разговора беседку в саду, кожухи. Давид с любопытством поглядывал на Яну, да и та обратила внимание на необычного для этого места молодого человека с седыми волосами. В последнее время она всё более проявляла интерес к окружающему, что очень радовало Михаила.
Ночь накрыла своим мягким крылом согретую весенним теплом землю, стих ветерок, лишь иногда порывами доносил откуда-то запах свежеиспеченного хлеба. Звёзды высыпали на небо, и любопытная луна пыталась заглянуть вовнутрь беседки сквозь распустившиеся бледно-зелёные листочки. Солдаты Давида, привыкшие к дисциплине и почти не пьющие вина, давно спали, а хуторские всё никак не могли угомониться: то аккорд бандуры донесётся, то визг и смех девушки, уединившейся с парнем…
А мужской разговор был не из лёгких:
— Вот за этим и приехал сюда, — Давид пристукнул ладонью по столу, будто ставя печать на всё, сказанное им.
— Только за этим? — Сашка пытался, как всегда сгладить напряжение юмором.
— Нет, конечно, не только, — Давид сделал вид, что шутки не понял, — соскучился я без вас.
Эти слова, в которых прозвучали мягкие и нежные нотки, так не свойственные суровому воину, смутили его самого. Но главное уже было произнесено ранее.
Помолчали, и в наступившей тишине, казалось, разлились какое-то напряжение и тревога.
Давид поспешил внести ясность в эту тревожную неизвестность:
— Понимаете, я приехал за вами лишь потому, что нет у меня никого ближе и надёжнее вас, — и добавил скороговоркой, словно боясь, что его не дослушают: — Эта битва будет решающей, вы уже узнали, кто такие казаки. Если бы они бились за свободу, за собственное государство, то давно бы его имели. И вождей избрали бы себе таких, какие были бы едины с народом, а не думали лишь о своей выгоде.
Сашка и Михаил, молча, слушали Давида.
— Я родился в этой стране, как и отец мой, и нет у меня другой родины. За что же казаки вместе с холопами уничтожали мой народ? Мы не поднимали против них оружия. Да, мы брали в аренду землю и торговлю, но это наша работа, за которую нам платили, и мы исполняли её хорошо. Казаки превратили в пустыню богатую, цветущую землю, убили и ограбили сотни тысяч людей, только лишь ради личного интереса Хмельницкого и старшины. И чего они достигли за три года войны? Этот край теперь оказался намного дальше от независимости, чем был до смуты казацкой. И уже никакого государства создать они не смогут, им просто не дадут. Но убить ещё сотни тысяч людей они способны. Если мы не усмирим казаков, они придут и сюда за вами, вашими жёнами и детьми, как приходили уже…
Речь Давида произвела на друзей сильное впечатление. Михаил смотрел на говорившего и любовался им, его чеканным профилем, красивым мужественным лицом, его вдохновением, умом и чёткой мыслью. Это был уже другой человек, совсем непохожий на того беззаботного юношу, убить которого Господь не позволил Михаилу три года назад. Это был мужчина, воин, командир, отважный и вдумчивый военачальник, знающий, за что сражается и за что готов отдать жизнь.
— Мы поедем! — слова эти как будто сами вырвались у Михаила. И тут произошло неожиданное — Сашка, всегда верный своему другу «Санчо Панса», готовый идти за ним в огонь и воду, вдруг выдохнул:
— А почему ты решаешь за других? Я не еду.
Мучительное молчание повисло над столом, вихри мыслей проносились в голове у каждого. Надо было на что-то решаться, сделать выбор.
Давид встал:
— Я не хочу никого неволить и ни на кого давить, я просто предложил… ваша воля принять решение. Понимаю, что есть обстоятельства… давайте отложим до утра… поздно уже.
Он повернулся, чтобы уйти, и сейчас же встали Михаил с Александром. Они не хотели в эту минуту оставаться вдвоём, не хотели выяснения отношений, которого между ними никогда раньше не было.
Ночь уже полностью вступила в свои права, не по-весеннему яркие звёзды проявились на темном небе, в неверном, бледном свете луны чёрные тени мужчин слились с громадой замка и растворились в ней.
Неспокойная ночь опустилась на примолкшую землю, ночь тяжких дум и принятия решений.
— Дочка, дочка, дочка у тебя! — толстая повитуха шлёпнула по попе младенца, и тот заверещал тонким голосом, — смотри, какая красивая!
Она поднесла розоватое тельце к усталому лицу Леси, и та облизнула искусанные губы.
— Что, и я такою родилась? — наивно спросила она первое, что пришло ей в голову.
— А то, как же, ты, что особенная какая? Все такие рождаются, а потом красавицы вырастают — повитуха привычно — деловито искупала младенца и запеленала его. Потом переодела Лесю, взяла девочку и направилась с ней к выходу, — поспи, дочка, отдохнуть тебе надо, — бросила она уже на ходу — пусть отец к ребёночку привыкает.
— Ты и Яна крёстными будете, уверен, Леся согласится.
Александр бережно и неумело держал на руках дочку и внимательно разглядывал её личико, надеясь найти в нём свои черты.
— Прости меня за резкость той ночью, ты понимаешь теперь, что я не могу поехать, вот этот маленький живой комочек не отпускает.
— Понимаю, конечно, понимаю, — Михаил досадливо поморщился, — давай больше не будем об этом. Останешься в усадьбе, здесь много дел, без тебя всё равно тут не справятся да и защищать людей надо. Завтра поедем на крестины, а через день мы с Давидом отправимся в путь.
Прокопченные за столетия своды древнего костела давно не видели такого стечения народа. Тут были и польские дворяне, и русские крестьяне, и солдаты Давида, даже две монашки из разгромленного монастыря. Пока все рассаживались, Михаил негромко беседовал со старым, как и костел, ксендзом.
— Давно уже эти стены столько весёлых и здоровых людей не видывали, — грустно пожаловался священнослужитель.
— А что, сейчас никто не крестит?
— Да почти никто, рожать-то некому, сейчас только убивают людей, сколько побили за эти годы.
Леся, немного располневшая после родов, взволнованная и раскрасневшаяся, передала дочку Яне, которая и здесь была рядом с ней:
— Подержи, милая.
Яна осторожно взяла младенца, откинула уголок покрывальца, и лицо её осветила мягкая улыбка.
— Нравится? Это племянница твоя.
— А как это?
— Она дочка твоего брата, видишь, вон он стоит, — Леся кивнула на Александра, и Яна долго, внимательно рассматривала Сашку, словно давно не видела. Лоб её наморщился, казалось, воспоминания прорываются сквозь пелену забвенья.
