ничего, кроме оскорблений. Я приехал в надежде, что хоть на праздник мы можем заключить перемирие, но сейчас я поднимусь к матери, попрощаюсь с ней и не буду больше репьем у вас в волосах. Вы меня больше не увидите.
– Вот-вот, иди и разбей материнское сердце. Скажи ей, что мы тебя выгнали из дома. Иди и занимайся своими дурацкими делами, вместо того чтобы вести себя как подобает мужчине, но ведь ты трус и на это не способен.
В спор вступил Чарли:
– Подумать только, что он такое говорит. Ты когда последний раз сюда наведывался, чтобы поговорить с матерью?
Пэйс яростно отвечал:
– Да ты ведь не лучше.
Но тут, все еще с подносом в руках, в комнату вошла Дора.
– Вы очень громко разговариваете, – укорила она их, изо всех сил стараясь быть сдержанной. Ей совсем не хотелось встревать в их ссору. И ради себя она ни за что бы не стала этого делать, но девушка думала о других и поэтому у нее не было выбора. – Пэйсон, тебя зовет мать. Она хочет видеть тебя немедленно.
А затем взглянула бесстрастным, ничего не выражающим взглядом на красивого мужчину, опершегося о буфет.
– Не думаю, что Энни позаботилась сегодня утром о твоей жене. Джози должна есть, как следует, если ты хочешь, чтобы она доносила ребенка до конца беременности.
Ее спокойные слова и лицо пригасили яростное пламя гнева, полыхавшее в комнате. Пэйс, высокомерно выпрямившись, печатая шаг, вышел из комнаты, хотя непонятно было, как он вообще сегодня утром встал с постели. А Чарли, заорав от ярости, помчался в кухню в поисках нерадивой горничной. Карлсон Николлз бросил на Дору холодный взгляд и принялся снова за лежавшую на тарелке колбасу.
Выжатая как лимон от усталости, утомленная спором, Дора проплыла на кухню, подальше с линии огня. Папа Джон всегда учил, что непротивление злу насилием покончит со всеми несчастьями мира, и иногда ей казалось, что он был прав. Но остановить одну ссору не значит предотвратить следующую. Войны между отцом и сыновьями было так же трудно избежать, как той, что шла сейчас между штатами. И по тем же причинам мужчины предпочитали злобу и насилие любви и здравому смыслу.
Пэйс встретил ее позднее, когда Дора окончила утренние труды и шла на ферму посмотреть, все ли в порядке с ее животными. Он ехал верхом, и переметные сумы были полны как прежде. Дора заподозрила, что он их даже не успел распаковать. Она не могла постичь, каким образом он вчера ухитрился удержаться в седле или сидеть прямо сейчас с такой раной в боку, но как Дора ни была близка к нему в своих ощущениях, он все еще оставался для нее загадкой.
– Ведь Рождество почти наступило, – печально пробормотала девушка, когда он остановился около нее. – И ты должен быть сейчас с родными и друзьями.
В бледном солнечном свете едва поблескивали пуговицы его синего форменного мундира. Он вежливо снял шляпу, и на солнце его волосы приобрели медный оттенок.
– Да, и я так по глупости своей думал. Моему полку приказано выступить на передовую.
Пэйс не вдавался в объяснения, нужды не было. Дора и так знала, что он хочет сказать. Возможно, это его последняя встреча с родными. Она никогда не была на войне, но знала, как Пэйс может драться. А теперь у него будут ружья, пушки и пули. И Дора не понимала, как можно уцелеть в вооруженном противоборстве. Ей так не хотелось, чтобы это была их последняя встреча. Ей невыносимо было представить Пайса истекающим кровью где-нибудь в чужих краях, вообразить, что его веселые, все замечающие глаза сомкнутся навеки. Она неотрывно смотрела на пыльную дорогу, бегущую вдаль.
– Жаль, что тебе вот так приходится уезжать, – наконец ответила она, – если тебе необходимо идти на войну, то отправляться туда надо по-другому.
Пэйс пустил лошадь шагом, стараясь держаться с Дорой рядом, и ответил не сразу.
– Да и я бы хотел иначе, Дора. Иногда мне кажется, что весь мир сошел с ума. И возможно, без меня всем будет лучше. Уж моей семье – точно.
– Наверное, вчера вечером тебя ранили не в бок, а в голову, – ответила Дора презрительно. – Тебе не идет жалеть себя. Если хочешь остаться – оставайся. Швы можно будет снять, лишь когда рана начнет заживать. Ты потерял много крови, и тебе нужен отдых. Если не можешь оставаться в доме отца, живи в моем. Джексон будет рад твоему обществу.
Пэйс снова надел шляпу и вперил взгляд в горизонт, раздумывая над ее предложением. Пока он внимательно разглядывал крутые холмы, обнаженные деревья, Дора затаила дыхание. Здесь он был дома. И Дора знала, что Пэйс любит эти места, если вообще способен что-нибудь любить. А она утверждала, что любовь – более сильное чувство, чем гнев.
– Но есть еще другие, с кем бы мне хотелось попрощаться, прежде чем я уеду, – ответил он, помолчав. – И вряд ли это хорошо – выставить тебя из собственного дома. А ты им сейчас сама пользуешься?
Дора закрыла глаза и мысленно возблагодарила его за этот вопрос.
– Там женщине было бы небезопасно жить в одиночестве. Я плачу Джексону за то, что он там живет и кормит животных. Он уже почти набрал денег, чтобы выкупиться на волю, и хватило бы, но табак сгорел. Надеемся, что на следующий год нам повезет больше.
Пэйс спрыгнул на землю, чтобы дать немного отдохнуть руке и раненому боку, но, стоя рядом с ней, он все же должен был опереться о седло. Внимательно взглянув на нее, взяв лошадь за поводья, он пошел рядом с Дорой.
– Скажи Джексону, чтобы поберег свои деньги. Когда война окончится, он будет свободен, не заплатив за это ни цента. И сможет на свои сбережения купить землю.
Дора представила на минуту этот странный мир, где негры смогут покупать себе землю, и покачала головой.
– Сердца их, может быть, и не изменятся, но законы, по которым они живут, измениться должны. Ты же знаешь так же хорошо, как я, что нынешнее положение дел не может продолжаться вечно. Некоторое время назад был шанс для мирной перемены, но узколобые политики им не воспользовались и теперь он утрачен. Война не скоро закончится. Но когда она кончится, Джексон будет свободным человеком. Он должен только верить, что этого надо немного подождать. Знаешь, Джексон счастливее других невольников, он может ждать.
– А та девочка, прошлой ночью? – тихо спросила Дора.
– Она почувствовала на себе его быстрый взгляд, но поля капора скрывали выражение ее лица. И Пэйс снова посмотрел прямо перед собой.
– Ее хозяйка живет в Новом Орлеане, и хотела ее вернуть, во что бы то ни стало. Если бы девочка не бежала, больше такой возможности ей бы не представилось. Она как раз достигла такого возраста, когда ее можно продать в бордель.
Дора вся съежилась при мысли о подобной судьбе. У нее в жизни тоже почти не было свободного выбора, но не иметь его совсем, особенно когда угрожает такая участь, – нет, это даже невозможно вообразить. Девушка даже слов подходящих не могла найти, чтобы выразить весь ужас того, что ожидало несчастную девочку.
– Насилие в таких делах не помощник, но ничего другого я придумать не могу, – призналась Дора, наконец. – Как люди слепы!
Вряд ли она хотела, чтобы слова ее прозвучали так безотрадно, но горечь в них слышалась явно.
– Но не все люди слепы, – ласково напомнил ей Пэйс. – Многие думают так же, как мы. Желал бы я, чтобы ты могла жить у наших друзей на том берегу. Спасибо тебе за храбрость вчера ночью, хотя это безумие так рисковать. Я бы предпочел, чтобы ты жила в безопасности.
От безыскусной похвалы ее смелости у Доры стало теплее на сердце, хотя она-то знала, что на самом деле трусиха. Закусив нижнюю губу, Дора упрямо покачала головой.
– Но там, в безопасности, я не могу быть кому-нибудь полезна. Я нужна здесь, так что я останусь.
Показался ветхий фермерский дом. Прошлой весной не было денег, чтобы побелить его заново. Джексон и Дэвид старались, как могли починить изгородь и крышу амбара, но у них было много своих дел за стенами дома, а свободного времени в обрез. Главная их забота – урожай. А урожай погиб.
Дора заметила, как критически Пэйс разглядывает убогое строение, но заставила себя спросить:
– Но ты хочешь здесь остановиться? Правда, это не то, к чему ты привык.
Пэйс неожиданно взял ее руку, и тонкие пальцы утонули в его широкой ладони.
– Да мне твой дом кажется раем. Вот, значит, откуда выпархивают ангелы?
Дора рассмеялась и пошла с ним по дорожке к ферме. Она давно уже не смеялась. А это так приятно. И так хорошо чувствовать свою руку в его руке.
Больше она сейчас ни о чем другом и не мечтала.
Лорд Бомонт, прямой как палка, сидел в своем кабинете и читал письмо на серой бумаге, лежащее перед ним на столе. Одну руку граф положил на молитвенник. Непонятно было, хочет он его открыть или уже молится. Дверь отворилась, вошел сын графа, Гарет, и прервал его сосредоточенное раздумье.
– Уж не думаешь ли ты послать за этим отродьем? – недоверчиво спросил молодой человек, садясь без приглашения в одно из обитых кожей кресел с высокой спинкой.
Граф, поседевший, но все еще красивый, как в более молодые годы, нерешительно постучал пальцами по дешевой бумаге.
– Но
