это время думал только об одном: как бы обнять этого мальчика, прижать его к себе и никогда не отпускать, стереть разделявшие их одиннадцать лет разлуки. Но он держался, помня о данном слове.
В полуоткрытую дверь просунулся хищный черный нос. Иноходью, змеистым движением хребта в комнату проник Шайтан. Он уселся возле двери как настоящий сторож, загораживая выход и всем своим видом давая понять Николаю: «Я с тебя глаз не спущу».
— Откуда он у тебя? — спросил Николай, покосившись на пса.
Андрейка с жаром пустился рассказывать, как нашел щенка в подъезде и притащил домой, как Шайтан все грыз и всех кусал, как не хотел идти гулять и воровал еду, а он, Андрейка, боялся, что мама с бабушкой не захотят его оставить, но они оставили.
Николай с гордостью отметил, что у сына грамотная и связная речь. Проскальзывали детские словечки вроде «здоровски», оборотики вроде «ну и вот», но мальчик не запинался, не подыскивал слова, а главное, горел азартом. Опять Николай вспомнил себя в детстве. Когда-то он был таким же. А каким стал?
Чтобы отвлечься от горьких мыслей, он, когда Андрейка закончил рассказ, еще раз оглядел комнату и заметил на застекленной лоджии профессионального вида многоцелевой тренажер. Николай перевел вопросительный взгляд на мальчика.
— Это любимый тренажер Чака Норриса! — с энтузиазмом доложил Андрейка. — Мы с мамой на нем вместе занимаемся.
— Одновременно? — улыбнулся Николай.
— Нет, по очереди, — Андрейка смущенно хихикнул.
— А не холодно зимой?
— Нет, мы специально обогреватель поставили! — И Андрейка показал ему настенный обогреватель, выведенный на лоджию. — А вообще у нас тут климат-контроль, давайте я покажу!
Они вышли из комнаты (Шайтану было велено вернуться на место), и Андрейка торжественно провел Николая по всей квартире.
Квартира показалась ему стильной, но обжитой, уютной. И обои английского мебельного ситца с неброским пастельным рисунком, и гора пестрых подушек на диване, и множество декоративных растений — все вплоть до смешного утенка Дональда на магните, прижимавшего к холодильнику список предстоящих покупок, — было рассчитано не напоказ, а для удобства обитателей.
Вернувшись в гостиную, Николай заметил фотопортрет в раме на стене. Опять у него страшно стукнуло сердце. Здесь почти не было видно шубы, а уж ног — тем более, только лицо, но это была та самая фотография.
— Значит, это все-таки была ты, — повернулся он к Вере.
— Это я, — подтвердила Вера.
— Правда, мама красивая? — ревниво спросил Андрейка. — Она тут прямо как артистка.
— Твоя мама лучше любой артистки. — Николай вытащил мобильник. — Я этот плакат на улице видел. В тот самый день два года назад, когда мы в «Праге» встретились. Пятого апреля. Я его на память снял. — Он открыл мобильник и показал Вере снимок. — А как ты попала в рекламу?
Она досадливо повела плечом.
— Меня подруга потащила шубу покупать, я примерила, а они предложили сфотографироваться. Пристали с ножом к горлу! — Вера чуть заметно поморщилась. — Я не смогла отвертеться.
— Нет, это было здоровски, — опять встрял Андрейка. — Суперкласс!
— Да, снимок отличный, — согласился Николай. — Я сам работал в рекламе, я в этом разбираюсь.
— Пригласи гостя сесть, суперкласс, — с ласковой насмешкой напомнила Вера сыну.
— Садитесь. — И Андрейка первый, никого не дожидаясь, плюхнулся в огромное черное с золотом кожаное кресло. — У нас это кресло называется «Уинстон», — затараторил он возбужденно. — Мы в нем с мамой вместе помещаемся. Одновременно. Мам, иди сюда.
Николай вполне оценил название «Уинстон». Это было не кресло, а скорее двухместный диван. Вера с Андрейкой помещались на нем свободно, не тесня друг друга.
— А кто у вас на рояле играет? — спросил он, усаживаясь в такое же громадное кресло напротив.
— Я, — сказала сидевшая на диване Антонина Ильинична.
— И я! — пискнул Андрейка.
— А вы правда работали в рекламе? — обратилась к Николаю Антонина Ильинична.
— Да, много лет. Так получилось, — добавил он, словно извиняясь.
— Я, грешным делом, рекламу не люблю, — призналась Антонина Ильинична, — хотя, конечно, бывает и хорошая. Вот племянница моя, Зина, говорит, что ее реклама подвигла ребеночка родить. Знаете, такая — с божьей коровкой. И вот — нашему Илюше три годика уже.
Николай смутился.
— Чувствую себя господином Загоскиным, — пробормотал он.
— А кто такой господин Загоскин? — тут же спросил Андрейка.
— Ты еще «Ревизора» не читал? — в свою очередь спросил Николай.
Мальчик покачал головой, а Вера и Антонина Ильинична уставились на Николая с веселым изумлением.
Первой заговорила Вера:
— Это твоя работа? Реклама с божьей коровкой?
— Моя.
— Кто такой господин Загоскин? — упрямо повторил Андрейка.
— Был такой писатель, теперь уже забытый, но когда-то он был знаменит. И вот у Гоголя в «Ревизоре» один герой решил присвоить себе чужую славу: похвастал, будто это он написал роман «Юрий Милославский», а на самом деле его написал Загоскин.
Андрейка все равно не понял шутки, но решил, что есть вещи поинтереснее.
— А еще? — продолжал он. — Еще что вы делали? Ну, какую рекламу?
— Про компьютеры, — старательно принялся вспоминать Николай, — про косметику… Ну, это тебе неинтересно. А вот мультяшную рекламу ты видел? Про барабаны в джунглях?
— Это моя самая любимая! Суперская! Это тоже ваша? Ну, отпад…
— Опять чувствую себя господином Загоскиным, — засмеялся Николай.
Вера позвала их обедать, но, отведя его в сторонку, все-таки велела принять валидол. Николай отказался.
— Терпеть не могу запах сердечных лекарств, — признался он. — Я его с детства боялся. У моего деда было больное сердце, и мне всегда казалось, что один этот запах вызывает приступ. У меня уже все прошло, честное слово.
Они сели обедать, пили чай с домашним печеньем, а он наблюдал за семейной жизнью, которой сам себя лишил. «Зависимость жизни семейной делает человека более нравственным», — вспомнились Николаю слова Пушкина. Его шатало. Вот только что он шутил и смеялся, а теперь опять на душе стало горько. Но он заставлял себя улыбаться и шутить, он
Вера тоже наблюдала за ним со стороны. Ее поражало и даже немного пугало, с какой быстротой он сошелся с сыном. И как они были похожи! Куда-то вдруг исчез постаревший мужчина с угрюмым взглядом и горькими складками у рта. Перед ней был прежний Коля, красавец и весельчак с пленительной улыбкой и плутовскими цыганскими глазами, тот Коля, в которого она влюбилась без памяти на слете в Кремле. Глядя, как он общается с сыном, Вера обругала себя за глупую бабью ревность.
На нее вдруг со страшной силой накатило чувство вины. «Что я наделала? — с ужасом спросила себя Вера. — Разлучила сына с отцом — ради чего?» Собственные доводы, еще час назад казавшиеся ей столь несокрушимыми, развеялись как дым. Она же все это время любила его по-прежнему. Он дал ей такое счастье, о каком она и мечтать не могла. Он первый разглядел лебедя в гадком утенке и помог ему выбраться на свет из темной пещеры. Он заставил ее поверить в себя, перестать стесняться. Он разбудил в ней женщину. Он подарил ей сына. А она все эти годы просидела, как холодный мальчик Кай в снежной крепости, перебирая льдинки своих обид, из которых никак не складывалось слово «вечность».
