Человек огня

крайней мере, не вредили его здоровью. Риск был отнюдь не иллюзорный: каждый год как минимум один fire dancer оказывался в ожоговом центре. Это, конечно, отвечало древнейшей тяге к запретному плоду: всем детям на земле не велят играть со спичками. Пиромания — один из глубинных инстинктов рода человеческого: ничто так не завораживает, как огонь.

Жонглирование отрицает одновременно закон всемирного тяготения и множественность вещей. Жонглер бросает ей вызов, заставляя непрерывно двигаться в воздухе многочисленные, имеющие значительный вес материальные предметы. Дух не измеряется ни в граммах, ни в цифрах, он неисчислим. Жонглирование как бы превращает материю в дух, сообщая ей его свойства. Жонглер должен иметь голову столь же быструю, сколь и руки, ему нужно высчитывать время падения каждого предмета и подстраивать движения под этот расчет.

Жонглер огнем, также бросающий вызов материи, вынужден решать совсем уж безумную проблему: помимо веса и количества, он сталкивается с опасностью. Если огонь соприкоснется с телом больше чем на долю секунды, оно загорится.

Что же до огненного танцора, то он — абсолютный безумец: это жонглер огнем, превращающий свою технику во всеобъемлющее действо, он не только творит чудеса руками, он сам, с головы до ног, — воплощение чуда.

От Ницше мы знаем, что Бог танцует. Доведись философу попасть на «Человека огня», он открыл бы существование породы, превосходящей богов: тех, кто танцует, имея в партнерах лучшего танцора на свете — огонь.

Fire dancers создали свое искусство не ради вульгарного удовольствия преодолевать непреодолимые трудности. Есть глубинная логика в объединении этих двух божеств — танца и огня. На искусных танцоров смотришь с тем же чувством, что и на горящее полено: огонь танцует, танцор пылает. Движение их схожи: они стихийны, но гармоничны. Это битва без победителя между Дионисом и Аполлоном, в которой непрерывно сменяют друг друга опасность и мастерство, безумие и разум, желание и насыщение.

Каждый язык в чем-то превосходит другие. В данном случае английский явно выигрывает: fire dancer звучит куда лучше, чем огненный танцор. Как можно подчинять стихию предмету, огонь — танцору? Разве грамматика способна определить, какое из двух божеств могущественнее? Нет, прав английский, два слова надо бросить друг на друга — и пусть разбираются сами, — и тотчас оба вместе запылают. Когда волнение зрителей немного улеглось, на сцену вышли настоящие артисты. Несколько танцоров показали, на что способны. Все, однако, с нетерпением ожидали выхода танцовщиц.

Это общеизвестно: при равном таланте артистка бесспорно производит более яркое впечатление, нежели ее мужской аналог. Этот закон не помешал возникновению множества умственных деформаций, к которым за тысячи лет женоненавистничества мы давно уже привыкли. Но это правило — первичная данность, и ничего тут не попишешь.

Несколько танцовщиц «на закуску», для разогрева публики, жонглировали втроем двумя десятками факелов, одновременно исполняя опасные прыжки, в то время как четвертая «пасла стадо», окружая их залпами из пропанового пистолета. Это было прелестно. В публике раздались восторженные крики.

Вышла первая солистка, гибкая, как кошка, азиатка, и под протяжные звуки китайского песнопения исполнила танец сложности тем более устрашающей, что жонглировала она горящими обручами: они то и дело пролетали прямо через ее рот (она то и дело стремительно перехватывала их зубами), к вящему ужасу зрителей, которые каждый раз прижимали руки к губам. Опасались худшего, и ужас достиг предела, когда она сложила вместе семь обручей, довольно узких, и нырнула в них. Грянули аплодисменты, а Джо опечалился: Кристина не могла превзойти эту женщину.

Но тут появилась она, и он понял свою ошибку. Джо сразу стало ясно, что та была акробаткой, а эта — танцовщицей.

Одетая в простой белый купальник с длинными рукавами, Кристина вышла на сцену в окружении вихря пылающих болас. На всю пустыню грянул дабстеп, усиленный мощными колонками: никакая другая музыка не способна так всколыхнуть нутро, и к нутру же обращался танец Кристины. Ее гибкое тело начало извиваться, и она вся отдалась этому движению.

Высшая цель танца — показать тело. По какому-то недоразумению мы убеждены, что тело есть у каждого. Но в подавляющем большинстве случаев мы в этом теле не живем или живем так скверно, что его просто жаль, как жаль великолепные римские palazzi, ставшие резиденциями транснациональных компаний, тогда как предназначены они были для радостей и удовольствий. Никто не живет в своем теле так полно, как выдающиеся танцоры.

От тела Кристины исходило ощущение такой неимоверной полноты жизни, что можно было влюбиться с одинаковой страстью и в палец на ее ноге, и в ее волосы. Джо содрогнулся от стыда при мысли, что живя три долгих года под одной крышей с Кристиной, считал ее тело просто худым. Худая, Кристина? Джо теперь в этом сомневался. Да, она была сама стройность, но при этом от нее исходила такая плотская волна, такой заряд чувственности, что проступала подлинная природа ее необычайной сексуальности.

Свет погас. Теперь только болас в руках танцовщицы освещали то ее колено, то выгнутую спину, то изящное плечо. Вдруг световые волчки превратились в огненные кинжалы — колыхания ее рук перешли в рывки, словно Кристина хотела изрезать сумрак в клочья. Ярость этой вакханки исторгла у публики стоны наслаждения.

Джо, не помня себя, вновь переживал годы добровольной сексуальной епитимьи и чувствовал, как его нутро превращается в раскаленные уголья. «Я правильно сделал, что подождал, — думал он. — Пусть я терпел тысячу мук, но это должна была быть она, и это должно было случиться здесь». Здесь был этот сумрак, измеренный для него звуками дабстепа, которые бились о горы и отражались от лопаток Кристины.

Ни мужчины, ни женщины и не думали скрывать желание, которое вызывала в них танцовщица, впавшая в транс. Некоторые зрительницы разделись, как будто только так и могли выразить высший восторг.

— Get undressed![2] — крикнул кто-то в публике, и сотня голосов подхватила это вопль.

Джо ужасно испугался, что Кристина послушается. Все женщины на земле могли щеголять нагишом — его бы это не смутило. Но нагота Кристины наверняка свела бы его с ума, и он знал, что не переживет, если придется делить ее с публикой.

Вновь зажглись прожектора.

— Yeah, get undressed in the lightsI[3] — взревели зрители.

— Как будто так просто раздеться, держа болас в обеих руках, — шепнул Норман на ухо Джо.

«И это единственное, что тебя смущает?» — подумал про себя девственник.

И вот тут-то Кристина доказала свою гениальность: одним движением она распустила узел на голове, освободив поток волос, таких длинных, что они могли загореться при любом вращении болас.

Роскошь ее подарка и связанный с ним огромный риск ошеломили публику: никакая нагота не могла бы с этим сравниться. Она продолжила танец, и ее тело, к которому так и ластились мягкие волосы, разрывало тьму, словно хлыст.

Когда, закончив выступление, Кристина покинула сцену, у Джо подкосились ноги. Вышла последняя танцовщица, вооруженная двухметровым шестом с горящими концами. Она была обнажена, к вящему удовольствию зрителей и полному безразличию парня. Он отошел от толпы и без сил опустился на песок.

Что она делает теперь? Норман пошел к ней с паркой, чтобы согреть, сейчас он, наверно, обнимал ее и говорил, как она была хороша. О дальнейшем Джо постарался не думать.

Возвращаться в палатку ему не хотелось. Кристина и Норман расценят его отсутствие как проявление деликатности. Возможно, предположат, что он в хорошей компании. Он пошел куда глаза глядят, то и дело