Последний год она думала о скрипачке исключительно как о своей талантливой сестре, дающей где-то далеко успешные гастроли и живущей беззаботно со своим Арчибальдом. Заставила себя думать именно так, а не иначе. Иногда прошлые обиды давали о себе знать: когда звонил отец и по-прежнему, не интересуясь делами Алины, спрашивал, почему «его дорогая Машенька так долго не звонит, или не пишет, или не приезжает». Текст разный — смысл один. А еще раны начинали кровоточить с удвоенной силой, когда неожиданно во сне Алина опять вдруг встречала учителя из интерната и вновь переживала ту давнюю историю, но больше всего она страдала, когда вспоминала блеск Маниных глаз, устремленных на мужа. В такие мгновения Алине снова начинало казаться вечное: ей — все, мне — ничего. Но Алине уже не пять, не двенадцать и даже не двадцать. Ей двадцать седьмой год, и она в состоянии проследить истоки своей ненависти и даже заставить себя остановиться и приказать себе строго: «Стоп! Она ни в чем не виновата!»
Но сейчас здравый смысл опять молчит. Химеры прошлого не отпускают Алину, сжимают в своих объятиях и навязчиво шипят: «Она забрала у тебя все. Это она, она, она. Останови ее! Усмири! Ты должна стать лучше нее! Счастливее!» Алина знает только один способ добиться этого немедленно. Едва выйдя из дверей Центра, она быстро вынимает из сумочки телефон, набирает номер, и когда ей отвечают, произносит решительно:
— Я согласна.
30
— Ты согласна? — бабушка с опаской смотрит на Алину. Привыкла уже к строптивому характеру внучки. Иногда, попросишь чего, вмиг выполнит, а бывает, упрется рогом и с места не сдвинется. А тут и задача такая непростая: откажет, и ничего не попишешь. Но вроде молчит пока, не рубит с плеча. Видно, задумалась.
Алина не задумалась. Она оцепенела от неожиданности обрушившегося на нее счастья. Нельзя сказать, чтобы она не мечтала об этом. Как раз наоборот. С тех самых пор, когда она, шестилетняя, первый раз вышла на сцену, держа в вытянутых руках огромный букет для сестры, с того момента, когда Маша вдруг объявила в микрофон: «Это моя младшая сестренка», а Алина не стушевалась и поклонилась, сорвав пусть жидкие, но все же аплодисменты, с той минуты она тайно грезила о том, чтобы снова очутиться в эпицентре зрительского внимания. Иногда ее желания прорывались наружу:
— Я тоже хочу учиться музыке, — заявила она как-то после очередного показательного концерта, устроенного Маней домашним.
— Ну, спой что-нибудь, — благосклонно согласилась Зинаида. После Машиных сонат и прелюдий она всегда находилась в умиротворенном состоянии духа и могла какое-то время безболезненно мириться с окружающей ее действительностью.
— По долинам и по-о взго-орьям шла дивизия впе-е-ред, — начала Алина бодрым речитативом.
— Хватит. Из тебя музыкант, что из меня механизатор.
— А кто такой механизатор? — все же спросил ребенок, сдерживая слезы. Любопытство превыше всего.
— Много будешь знать…
Теперь уже Алина дает волю чувствам. Отходит в свой уголок, шмыгая носом.
— Алиш, не плачь. — Маша тут как тут со своей вечной жалостью и утешениями. — Я могу с тобой заниматься, хочешь? Может быть, тогда…
— Отстань!
— Зиночка, а может, и правда попробовать. Что, если гитара, — попробовала Галина вступиться за внучку.
— Я сказала: нет!
Зина если уперлась, то уговоры бесполезны. И Алина такая же: вся в мать. Именно поэтому сейчас Галина просто затаилась и ждет решения. Ждет решения двенадцатилетней пигалицы. Стыд, да и только. Ну что же она молчит? Будто специально медлит.
Алина не нарочно. Она просто не поняла, что еще так ничего и не произнесла вслух. Душа-то ее уже давно поет и ликует, победно кричит: «Я буду выступать!» Ну и что, что ей в руки дадут какой-то железный треугольник и палочку! Подумаешь, надо всего лишь три раза легонько зацепить ею инструмент! Самое главное, что мальчик из ансамбля заболел и теперь его партию могут доверить исполнять ей.
— Алина! Сколько можно молчать?! Маша должна дать ответ. В конце концов, это ее экзамен. Речь идет о серьезных вещах, — Галина начинает терять терпение. Она никогда не отличалась покладистым нравом, а теперь, когда ей перевалило за семьдесят, стало еще тяжелее подстраиваться под нелегкие характеры окружающих. Хорошо хоть коммуналку обещают скоро начать расселять. Может, тогда спокойнее станет. Хотя основное поле брани все одно никуда не денется. За Машу только можно не волноваться. Она — человек. Но ведь есть еще Алина — волчонок и Зина — ходячий мертвец со своей любовью. И что ни день, у них в доме схватка волка с покойником. Лучше бы уж Зина относилась к дочери, как Фельдман: не замечала бы, и все. Так ведь нет. Замечает. И понукает, и шпыняет, и ругает на чем свет стоит, будто она не работник Дома культуры, а портовый грузчик. Да и Алина, даром что маленькая, за словом в карман не лезет. Зина одно, та в ответ десять. Только когда мать уж совсем что-то обидное выкрикнет, лишь тогда отвечать не станет: вся съежится, скрючится, словно хочет исчезнуть, и замолчит на несколько дней. Галина и просила, и умоляла, и угрожала. Без толку. У Зины на все один ответ:
— Сердцу не прикажешь.
— Какому сердцу, Зина?! Если оно и было у тебя, так и вышло все.
— Вынули, мама! Вынули…
Лишь один человек может приказать Зининому сердцу. Маша подойдет, обнимет, скажет ласково: «Мамочка, не кричи», и пожар угасает. Если с родителями Алине не повезло, то старшей сестрой ей за все воздалось сторицей. Она для Алины могла бы за всех постараться: и за маму, и за папу, и за друга, и за подушку. Если бы только Алина позволила. Она и позволяла раньше. Лет до семи, а чуть подрастать стала, так отстранилась. Отвечает теперь односложно, секретами не делится и смотрит исподлобья, будто обвиняет в чем-то. Так что неизвестно, будет ли она рада помочь Маше или, наоборот, откажется. Если откажется, плохо дело. Сорвется номер. Можно, конечно, и без треугольника обойтись, но Маня все равно переживать будет. Такой уж у нее характер: исполнение должно быть безукоризненным. Раз в оркестре предусмотрена партия инструмента, он должен обязательно прозвучать. В другой раз Галина бы радовалась. Именно поэтому у Маши и диплом с отличием, и имя ее уже становится известным в мире классической музыки, и будущее наверняка предопределено. Но сейчас это вечное стремление быть впереди планеты всей может сыграть с ней злую шутку. Задача была вполне ясной: для выпускников консерватории организовывалось прослушивание. Впечатляющий результат — прямая дорога в известные симфонические коллективы; нет — жди второго шанса, если, конечно, он когда-нибудь придет. В Машином успехе можно было бы не сомневаться, если бы она старалась выполнить поставленную задачу: сыграть перед комиссией соло. Но девушка хотела быть исключительно первой скрипкой и решила продемонстрировать свой талант вместе с детским оркестром музыкальной школы, где когда-то училась. И вот теперь некому играть на треугольнике. И зачем она только предложила Алину? Конечно, партия совсем не сложная для человека с мозгами. В уме Алине не откажешь, но все же музыке она никогда не училась. А ведь хотела когда-то. А почему не стала, Галина уже и не помнит. Много воды утекло.
Зато Алина ничего не забыла. Она собирается играть. И когда сыграет, они еще пожалеют, что не позволили ей заниматься. Они поймут, что она тоже способная, что она тоже чего-то стоит, что она — тоже человек.
— Когда репетиции? — спрашивает она у бабушки, не скрывая волнения.
— Вот и славно, милая! — У Галины вырывается вздох облегчения. — Значит, согласна? Про репетиции мы у Маши узнаем. А куда же без них? Обязательно репетировать надо, надо репетировать.
— Не причитай!
— Не груби!
