Мы похоронили погибших в братской могиле у пруда, под старыми вербами, задумчиво склонившимися у дороги, и последней почестью им прогремели три ружейных залпа. Я смотрел на лица бойцов — они словно окаменели, и в глазах их уже не было усталости, только всплески ярости, как отражение огня.
…И опять дорога, дорога… Жаркий ветер колышет зрелые колосья. Ворон медленно вырисовывает над нами витую спираль. Сколько же еще мы будем отходить? Этот вопрос я читаю во взглядах солдат, слышу в их голосах, даже в молчании. «Мы будем отходить до приказа, — отвечаю я самому себе. — Да, до приказа. А потом — стоять насмерть!»
Кто-то трясет меня за плечо. Я открываю глаза. Моя лошадка Воронок еле перебирает ногами. Рядом со мной едет командир кавэскадрона Лукашов. Он наклоняется, заглядывает мне в лицо, говорит озабоченно:
—
Товарищ комдив, право, вам нужно отдохнуть. Трое суток… ведь вы трое суток не спали!
Ночью в сумрачном полусожженном поселке меня вдруг будит странно знакомый голос. Я вскакиваю с охапки сена, осматриваюсь по сторонам и снова слышу этот неотступный голос, донесшийся с дальнего хуторка:
«…Кровь, она голос имеет, она кричит!»
Вопреки всем усилиям гитлеровцев окружить нас и уничтожить, дивизия вышла из глубокого тыла противника и соединилась со своими войсками.
Однако наш отход не прекращался. С короткими боями отходили наши соседи — 226-я стрелковая дивизия генерала Горбатова, 15-я гвардейская стрелковая дивизия генерала Василенко, 169-я стрелковая дивизия генерала Рогачевского. Как и у нас, у соседей не хватало ни боеприпасов, ни горючего. А сводки были тягостны и грозны: отходила не только наша 28-я армия, но и 38-я, отходил весь Юго-Западный фронт.
С генерал-майором Александром Васильевичем Горбатовым я встретился случайно в задымленной знойной степи. Он ехал в потрепанной легковой машине, пестрой от пулевых и осколочных пробоин. Неподалеку отсюда, сдерживая натиск мотопехоты противника, вели бой подразделения нашего 42-го гвардейского стрелкового полка.
Генерал узнал меня издали, вышел из машины, помахал рукой. Мы много раз встречались и раньше, и наши войска, постоянно имея локтевую связь, не раз оказывали друг другу боевую поддержку. Я пришпорил коня, осадил его перед машиной, спешился, и мы крепко обнялись. Впервые я заметил на висках генерала седину.
—
Не спрашиваю, Александр Ильич, как дела. Знаю, что вы успешно вышли из тыла врага. Это, брат, здорово! Но обстановка на фронте крайне напряженная… Скажи, у тебя найдется хотя бы немного боеприпасов?
—
Я сам, Александр Васильевич, хотел у тебя просить…
—
А бензин?
—
Мы вынуждены уничтожать машины.
Он глубоко вздохнул и засмотрелся на степь, по которой прямо от передовой медленно брело на восток усталое стадо.
— А колхозники все гонят стада. Фашистские летчики ради развлечения расстреливают с воздуха коров, лошадей, овец. Охотятся, дряни, за пастухами. Мне бы сейчас, Александр Ильич, немного боеприпасов, и мы бы эту назойливую шваль осадили. Так хочется дать им настоящий бой на прощанье…
Я не понял Горбатова и переспросил:
—
Почему же… на прощанье? Мы с ними встретимся еще не раз!
Горбатов тряхнул головой, стиснул зубы:
—
Ну, это конечно! И еще так будем гнать их, что пыль встанет столбом. А сказал я «на прощанье» потому, что сегодня с дивизией расстаюсь. Во фронт отзывают. Жаль расставаться, крепко я с нею сроднился, может быть, самую горькую пору здесь пережил.
Новость для меня была сверхнеожиданной: я уважал и ценил этого простого, сердечного человека, опытного командира, который личным мужеством, находчивостью и выдержкой заслужил любовь солдат. А выдержку Горбатову приходилось проявлять постоянно: с начала войны мы почти все время дрались против превосходящих сил врага. И столько раз в тяжелой, казалось бы, безвыходной обстановке, лично руководя боем и являя пример полного презрения к опасности, он поднимал на подвиги бойцов!
—
Лучше бы ты не сообщал мне, Александр Васильевич, этой «приятной» новости, — сказал я. — Сам понимаешь, не с каждым соседом жаль расставаться.
Он положил мне руку на плечо.
—
И все-таки верится, друг: мы встретимся при иных обстоятельствах. А вся эта лавина техники: танки, самолеты, бронетранспортеры, бесчисленные машины врага — все станет грудой металла и пойдет, на переплавку в наши мартены. Я говорю тебе: крепись! Я и себе это говорю, дружище…
Вскоре мы простились. Из-за пригорка в двух километрах от нас, вздымая смерчи пыли, снова выкатились вражеские танки. Они шли развернутым строем, и мне было отчетливо видно, как передовая машина замерла над овражком, попятилась и задымилась.
—
Молодчина! — сказал я солдату, которого не знал и не мог узнать. — Только одна эта машина — что капля в море!
—
Что верно, то верно, товарищ комдив, — неожиданно и совсем близко прозвучал знакомый голос. Я обернулся: передо мной с автоматом в руках, усталый и потный, стоял Борисов.
У меня мелькнула тревожная догадка: быть может, танки противника прорвались к нашему штабу?
—
Почему вы здесь? Где штаб?
Борисов смахнул рукавом со лба капли пота, взял под руку автомат.
—
Штабным офицерам пришлось отбиваться. Но не беспокойтесь: штаб отошел дальше на восток. Правда, есть раненые, однако это не беда, могло быть и похуже.
Он достал из-под гимнастерки и подал мне аккуратно свернутый лист бумаги. Эго было боевое распоряжение из штаба 28-й армии: командующий приказывал нам занять Колосково и прочно прикрыть направление Лавы — Колосково с задачей не допустить переправы танков противника в районе Дронова.
Бумажка выпала из моих рук, и Борисов тотчас ее поднял.
—
Мы этого не сможем сделать, товарищ комдив. Противник бросил против нас целую танковую армаду. Танки вклиниваются в наши боевые порядки, отрезают полк от полка и батальон от батальона. Соседи отходят, и если мы попытаемся закрепиться, уничтожения нам не миновать.
Я невольно еще раз задумался над этой исключительно сложной обстановкой. В составе 28-й армии наша дивизия сражалась около пяти месяцев. Во взаимодействии с другими дивизиями мы успешно наступали и уничтожали отборные силы врага. Бои на подступах к Харькову, у Старого Оскола и Ольховатки стоили гитлеровцам многих тысяч солдат. Танковые соединения противника потерпели в этих боях невосполнимый урон. И всегда решения командующего армией генерал-лейтенанта Рябышева были правильны и дальновидны. Но сейчас он, по-видимому, не знал об истинном положении на поле боя, а дела ухудшались с часу на час: силы дивизии таяли, и не только снаряды, даже патроны были у бойцов на счету.
Авиация противника не давала нам покоя, самолеты гонялись за каждой машиной и за отдельными бойцами. Вражеские парашютисты, выброшенные в нашем тылу, учиняли поджоги и сеяли панику. Танковые колонны гитлеровцев отсекали нам пути отхода и навязывали неравные бои. Право, это было чудо, что наши измученные, израненные бойцы и офицеры находили в себе силы
Вы читаете Твои, Отечество, сыны
