снова и снова отражать яростный натиск врага.
Вместе с Борисовым я возвратился в штаб, и мы избрали новый рубеж обороны. Мне удалось связаться по радио со штабом армии и сообщить о положении дел. А ночью, когда мы вели бой на новом рубеже, из штаба армии поступило распоряжение: дивизии отойти за реку Валуй и сосредоточиться в районе Репный, Ромашково, Кондобарово в резерве армии.
Казалось, теперь нас ждал отдых. Столько месяцев дивизия не выходила из боев! Эти месяцы могли бы вместить в себя многие годы, и в наших батальонах неспроста знали по фамилиям и по ратным делам ветеранов Киева и Конотопа. А все же сообщение, что мы идем в резерв, звучало странно. Нет, не то было время, чтобы думать об отдыхе, когда вражеские механизированные полчища двигались на Дон!
Но и выполнить этот приказ было непросто. Разобщенные танковыми клиньями противника, наши подразделения шли отдельными направлениями. Управлять в таких условиях войсками стало невозможно. Поэтому связь штаба с частями нам пришлось возложить на кавалерийский эскадрон, в составе которого еще насчитывалось до ста сабель.
Конники Лукашова все были ребята как на подбор: отличные кавалеристы и смельчаки. Одиночные всадники не раз прорывались к нашим подразделениям через цепь вражеской пехоты, уходили от погони танков и автомашин, кружили, будто издеваясь, перед колоннами противника, нарочно вызывали на себя огонь, чтобы командиры полков знали, где движется враг.
Штаб дивизии отходил самостоятельной колонной. Была она невелика и военной техники в излишке не имела: шесть автомашин да шесть пулеметов. С кавэскадроном, разведротой и комендантским взводом колонна насчитывала 250 человек. Однако теперь в поредевшем составе дивизии и мы представляли определенную силу, пожалуй, не меньшую, чем любой наш полк.
Утром 8 июля, отбиваясь огнем зенитных пулеметов от атак одиночных «мессершмиттов», мы вошли в село Нехаевка, что в восемнадцати километрах восточнее Валуек. Здесь уже находились какие-то наши подразделения. Решив, проверить, кто именно остановился в селе, я вошел в ближайший двор, распахнул дверь дома и невольно застыл на пороге: из-за стола навстречу мне одновременно поднялись командир 269-й стрелковой дивизии генерал-майор Рогачевский и полковник Истомин — он командовал 224-й стрелковой дивизией.
Мы поздоровались и некоторое время молчали. В другое время такая встреча была бы большой общей радостью, но к этому дню мы испытали так много огорчений и невзгод, что было не до приветствий. Молчание становилось тягостным, и я спросил:
—
Значит, отходим вместе? Если у нас будет хотя бы малая передышка, к вечеру мы создадим боеспособную часть.
Рогачевский наклонил голову.
—
Попробуем. Только у меня нет боеприпасов, а с голыми руками против танков не пойдешь. Как мы еще деремся, и сам удивляюсь, по два, по три патрона на солдата, и все же мы сдерживаем врага.
Истомин встал, встряхнулся, до хруста расправил плечи.
—
Ну, кажется, немного отдышался. Я думаю, у нас есть какое-то время, и нужно дать возможность людям искупаться: гимнастерки от соли, как цинковое железо, блестят. Кстати, здесь отличный пруд, чистый и глубокий. Признаться, такое счастье чудилось мне уже несколько дней.
Мы вышли из домика, миновали вишневый сад, и перед нами сквозь осоку заплескался широкий, весь в бликах солнца, простор водохранилища. Солдаты бежали к воде, на бегу сбрасывая гимнастерки; торопливо ковыляли раненые, кто-то бултыхнулся с берега в нижнем белье — впервые за эти дни я слышал крики радости.
—
Передайте по колонне, — сказал я связному, — пусть бойцы и офицеры группами, поочередно идут к пруду.
Боец с веселым криком бросился через сад, а я присел на корень вербы и стал раздеваться. Но едва я снял гимнастерку, как с берега послышался заливистый свист, условный сигнал наших конников. Прямо над кручей всадник вздыбил коня, метнулся через широкую канаву, проскользнул под низкими ветвями вербы и спрыгнул передо мной на землю. Это был вездесущий Алексей Григорьевич Лукашов. Тяжело переводя дыхание, он доложил:
—
Немецкая мотоколонна входит головой на северную окраину Нехаевки!
Я быстро набросил гимнастерку.
—
Сколько машин?
—
Около тридцати. Все машины крытые. Есть ли в них солдаты противника, установить не удалось.
—
Сейчас же передайте приказ командиру комендантского взвода старшему лейтенанту Бирюкову: выставить автомашины с зенитными пулеметами вдоль улицы и встретить колонну противника огнем. Разведроте прикрыть наш отход из Нехаевки.
Лукашов лихо вскочил на коня и ринулся прямо в густую листву сада. Этот мой короткий разговор с командиром кавэскадрона слышали два-три бойца, и мне не пришлось подавать команду, — в течение минуты все были на берегу, наспех одевались, подхватывали винтовки и бежали в свои подразделения. Возвращаясь из сада, я расслышал где-то неподалеку зычный голос Истомина.
Через минуту я увидел полковника на углу дома — он сам устанавливал станковый пулемет, а солдат, припав на колено, уже разматывал ленту.
Бой грянул тотчас же — я еще не успел миновать дом, как по деревьям, по стенам, по заборам зачиркали пули, зазвенели разбитые стекла, коротко загремели разрывы гранат.
Я выбежал в соседний переулок и увидел немецкую автоколонну: передние машины уже были охвачены огнем и дымом, из-под их брезентовых покрытий беспорядочно вываливались солдаты. Некоторые из них неподвижно лежали на земле, другие ползли, третьи, прячась за машинами, строчили из автоматов.
Скорее инстинктивно, чем намеренно, я выхватил пистолет. Теперь мне было ясно: немцев здесь не менее батальона. Отлично вооруженные, они, по-видимому, перебрасывались на какой-то близкий отсюда участок фронта и были в боевой готовности. Все же такая встреча в Нехаевке для них была неожиданной: пока они пытались занять круговую оборону, их нещадно косили наши пулеметчики.
Нельзя сказать, чтобы в увлечении неожиданным боем я утратил всякую осмотрительность. Но, как видно, в такие минуты всего не заметишь и не учтешь. Передо мной у перекошенного забора зашевелился бурьян, и здоровенный ефрейтор, рыжий и скуластый, стремительно поднявшись с земли, вскинул автомат.
Удивительно запоминаются эти напряженные секунды, неуловимо быстрые и в то же время четкие, холодно-ясные и неповторимые. Теперь все зависело лишь от того, кто первый из нас сделает движение и успеет выстрелить. По выражению скуластого, небритого лица мне было понятно состояние здоровяка-ефрейтора. Он был зол и рад: еще бы, перед ним был советский полковник, а такая добыча сулила многое. Впрочем, я не собирался становиться добычей и первый выстрелил. Пуля сразила его наповал, и я тут же подхватил немецкий автомат. Нужно было отходить, но как же отказать себе в соблазне выпустить очередь по фашистам у машин, тем более, что они находились так близко!
Патроны в моем трофейном автомате вскоре кончились, и я выбросил его. У ефрейтора оказались две гранаты, я взял их на всякий случай.
Кто-то мелькнул за углом сарая, показался и спрятался, и я приготовил гранату. В селе еще яростнее громыхал бой, и уже горели три или четыре дома. А тот, кто прятался за сараем, вдруг назвал меня по имени. Я узнал голос: Лукашов! Опять наш вездесущий наездник разыскал меня, даже в бою.
—
Скорее, товарищ комдив, — торопил он, — ваша лошадь за этой усадьбой!
Вы читаете Твои, Отечество, сыны
