охваченной радостью и мукой воспоминаний. Она забыла о правнуке. Ей, должно быть, казалось, что красивый юноша этот с золотистыми волосами, осыпанными пылью, был чудесным видением ее мужа, явившимся из неведомого мира.
Меир повернул к ней свое бледное лицо с горящими глазами.
— Бобе! — спросил он задыхающимся голосом, — где она? Наверху? Внизу? В этой книге? В этой? В этой?
— В этой! — воскликнула женщина, указывая пальцем на книгу, к которой Меир в это мгновение прикоснулся рукой. Через минуту листы, пожелтевшие от времени, но покрытые крупными и еще ясными буквами, зашелестели под толстым пергаментным переплетом книги. Меир бросился с нею к ногам прабабушки и стал покрывать поцелуями ее ноги, колени и руки; ежеминутно он хватался за голову, а в груди у него дрожали какие-то неопределенные звуки, не то стоны, не то смех.
Фрейда тоже улыбалась и дрожащими руками прикасалась к голове правнука; но веки ее начали уже понемногу закрываться, и на лицо вернулось обычное в течение уже многих лет выражение тихой сонливости. Тихая сладкая дремота, словно первая ласковая волна вечного сна, снова охватила эту столетнюю женщину, измученную долгим разговором и воспоминаниями, но все еще продолжавшую вглядываться в ясный призрак молодости, стоявший перед ней в блеске серебристых слез.
Страстные выражения благодарности и ласки внука перестали уже будить ее. Меир спрятал на груди пожелтевшие листы, и вскоре его быстрые шаги раздались по лестнице, ведущей на верхний этаж дома, где он помещался вместе со своими младшими братьями.
Целый вечер потом и всю ночь напролет в небольшом окне, находившемся под самой крышей дома, высокой и остроконечной, светился слабый огонек свечи и виднелись двигающиеся за окнами фигуры людей, то входивших в комнату, то выходивших из нее. Утром, на рассвете, боковыми дверями вышло из дому и разошлось в разные стороны местечка несколько молодых людей.
И вот по местечку чуть ли не с самого восхода солнца начали расходиться смутные и неопределенные слухи, которые толковались и передавались различно, но заинтересовывали и живо волновали все слои местного населения. Повседневные занятия шли как будто обычным порядком, однако, особенно на самых бедных уличках, раздавался непрерывный шум людских голосов, который, соединяясь с визгом, стуком и шорохом ремесленных инструментов, казался каким-то глухим жужжанием, звучащим где-то на дне муравейника. Неизвестно откуда, с какой стороны, из чьих уст возникали и расплывались по всем дворам, закоулкам, домам и лачугам какие-то известия, догадки и предположения…
«Сегодня, когда зайдет солнце и вечерние сумерки опустятся на землю, соберется в бет-га-кагале великий суд дайонов и кагальных с раввином Исааком во главе. Они будут судить молодого Меира Эзофовича».
«Как будут его судить? Какой приговор падет на его голову? Что с ним будет?»
«Нет, великий суд сегодня не будет уже заседать в бет-га-кагале, потому что, когда зайдет солнце и вечерние сумерки опустятся на землю, дерзкий внук богатого Саула придет в бет-га-мидраш, чтобы в присутствии всего народа смириться перед великим раввином, признать свои грехи и просить прощения у тех, кого он обидел, рассердил или привел в негодование».
«Нет, смиряться перед раввином и покорно признавать свои грехи перед всем народом он не будет».
«Почему же не будет?»
«Ах! Ах! Это большая тайна, но о ней все уже знают. Это такая большая тайна, что, выслушивая ее, все глаза горят лихорадочным любопытством, и каждая грудь дрожит от нетерпения, чтобы как можно скорее поглотить ее».
«Молодой Меир нашел сокровище!»
«Что это за сокровище? Это такое сокровище, которое уже триста, пятьсот, может быть, и тысячу лет, ну! С того времени, как евреи пришли в эту страну, хранится в семье Эзофовичей!»
«Сокровище это — рукопись какого-то их предка, которую он написал перед своей смертью и оставил в наследство далекому потомству».
«А что же в этой рукописи?»
«Никто об этом, наверное, не знает».
Все жители убогих уличек слышали об этой рукописи от отцов, дедов и бабушек своих, но каждый из них слышал о ней что-нибудь иное. И теперь еще живы такие старики, которые кое-что знают об этой рукописи, но каждый из них знает о ней что-нибудь другое. Одни говорят, что рукопись эта происходит от мудрого и святого еврея, который жил в очень давние времена и всю свою жизнь только о том и думал, как сделать свой народ богатым, мудрым и счастливым. Другие, наоборот, утверждали, что этот живший в давние времена предок Эзофовичей был безбожником, отщепенцем, которого подкупили гои, чтобы стереть с лица земли имя Израиля и закон его.
«В рукописи этой есть наставление, как песок превращать в золото, и что должны делать бедные люди, чтобы сразу стать большими богачами».
«Нет, в рукописи этой сказано, каким способом человек может отгонять от себя дьяволов, чтобы они никогда к нему не прикасались, и каким образом из букв, составляющих имена бега, сложить такое слово, что каждый, кто произнесет его, будет уже в состоянии проникнуть взглядом своих глаз сквозь небо и сквозь землю…»
«Нет, в рукописи этой сказано, что должны делать евреи, чтобы врагов своих сделать друзьями и чтобы заключить союз примирения со всеми народами, относящимися к ним враждебно».
А кто-то слышал еще о том, что в рукописи этой заключается наставление, как воскресить Моисея и призвать его, чтобы он опять пришел, вывел народ свой из неволи, темноты, унижения и привел его в страну, богатую, мудрую и славную.
«Почему они до сих пор не искали этой рукописи и не огласили ее народу?»
«Они боялись, потому что, кто дотронется до этой рукописи, у того руки вспыхнут великим огнем и рассыплются в прах».
«Нет, кто дотронется до этой рукописи, у того вокруг сердца обовьются ядовитые змеи…»
«У того лоб почернеет, как от сажи…»
«Того покинут счастье и спокойствие…»
«На того посыплется град камней…»
«Тот на лбу своем будет носить кровавый шрам…»
«Когда-то… старые люди, еще живущие, немного помнят об этом… отец богатого Саула, большой купец, Герщ, дотронулся до этой рукописи».
«А что же с ним стало?»
«Старые люди говорят, что, как только он до этой рукописи дотронулся, ядовитые змеи обвились вокруг его сердца и так жалили его, что он от этого умер очень молодым…»
«А теперь эту рукопись нашел молодой Меир?»
«Да, он нашел ее и будет ее читать в бет-га-мидраше перед целым народом, как только солнце зайдет, а вечерний сумрак покроет землю…»
Среди людей, разговаривавших таким образом, увивался реб Моше, меламед; он появлялся там и сям, быстро исчезал и снова показывался где-нибудь на другой уличке, на другом дворе, под открытым окном другой хаты. Он настораживал уши, прислушивался; улыбка мелькала на его выпяченных губах; серые круглые глаза его сверкали острым блеском. Но он ничего не говорил. Когда его робко, а иногда и настойчиво спрашивали те люди, к которым он приближался, реб Моше молчал или отвечал только непонятным бормотанием и мрачным покачиванием головы. Не мог он говорить потому, что о событиях и слухах, которые так сильно волновали общественное мнение в этот день, он не разговаривал еще со своим учителем, с тем, кому он, объятый величайшим благоговением, фанатической верой, страстной и мистической любовью, отдал в неволю свое тело и душу. Без определенного приказания этого обожаемого и возлюбленного своего учителя он не мог ни высказывать собственных суждений, ни призывать к чему-либо, ни решаться на что-нибудь. А что если его слово или его поступок разойдутся с волей учителя? А вдруг он нарушит в чем-нибудь одно из многочисленных предписаний? Правда, он все их знал наизусть, но не только каждое слово, но и каждая буква в них может подлежать все новым толкованиям и применениям! Знал реб Моше, что и он сам очень ученый человек. Но что значит эта его ученость по сравнению с ученостью
