— Немцы в таких случаях говорят: 'Кайне шарфе бевегунг', — отозвался мой Вергилий. — Не надо резких движений. Поживи пока в 'Рататуйчике', отсидись. В город выходить не советую. Документы здесь на улицах нет-нет да и проверяют, можно налететь. Подходят красивые в белых фуражках: 'Аусвайс контролле!' И ты испёкся, ду бист эрледихьт. А то ишь, разлетелся: в гостиницу. Тоже мне Эрих Мария Ремарк.
— За постой платить надо?
— Это уж как водится. Я плачу Каролинке натурой, а с тебя она слупит тридцатник в сутки. Ну, так будешь мои деньги отдавать — или звать Махмуда?
— Мне чужого не надо, бери.
Получив свои денежки, Кирюха еще больше повеселел.
— Не тушуйся, брат, мы с тобой такие дела здесь развернем! Сам удивишься.
— Какие еще дела? Ты ж машину покупать приехал.
— Это побоку. Перебьется заказчик. Нам теперь светят другие маяки. Андере ориентирен.
— Что за ориентирен?
— Завтра, завтра, — отмахнулся Кирюха. — Сегодня гуляем. Празднуем твое прибытие в свободный мир.
67.
Человек я малопьющий, но они меня таки напоили.
Впрочем, я и не отказывался: напиться в стельку — лучший способ заслужить доверие таких людей, как Кирюха.
Я держал в уме одно: мне отсюда надо смываться. Ради этого стоило изобразить из себя дурака.
Праздновали втроем, у меня в номере. Пили бехеровку, ельцинскую, пушкинскую, выборову, еще какую-то егерскую настойку: живая головная боль.
Было бы мудрее, разумеется, оставаться трезвым и ждать, когда Кирюха с Каролинкой свалятся под стол. Но пускай эту мудрость проявляют сами советчики.
С трезвенником эта парочка дружить бы не стала.
Вергилий мой уже с обеда был хорош, но его дама держалась стойко, как гренадер, и хлестала спиртное не закусывая.
На такую массу нужно не меньше ведра.
Притом каждые пять минут кто-то звонил в дверь, хозяйка выходила и возвращалась. Выпитое нисколько не отражалось на легкости ее походки.
Помню блюдо на столе под названием 'рататуй': ничего неприличного, просто тушеные овощи.
И — гора бананов, хозяйка ела их с невероятной быстротой, будто за себя кидала.
— Никак не могу наесться бананами, — призналась она. — У нас в ГДР отношение к бананам было особое. Почти религиозное. Как у вас в Союзе к колбасе. Кто в ГДР мог достать бананы — тот был всемогущий человек.
Помню, как Кирюха дурным голосом вопил 'Нам лижут пятки языки костра, чужие сапоги натерли ноги..“., а мы с Каролиной, обнявшись, ему подпевали.
Голос у нее был высокий и чистый: пела когда-то в самодеятельности, выступала даже перед высшим руководством ГДР.
— А потом Поворот, и всё в жизни переменилось, — со вздохом говорила хозяйка. — Была стройная Карола из комсомола, Каролина из Берлина, а стала толстая мадам Рататуй.
Русским языком бывшая комсомолка владела очень даже неплохо. Это и не удивительно, если учесть, что в юности она чуть ли не каждое лето отдыхала в 'Артеке'.
Неправы, однако же, те, кто считает, что знание иностранного языка настраивает на симпатию к стране его носителей. Мадам Рататуй не любила ни Россию, ни россиян.
— Тоже мне победители, — с презрением говорила она. — Русские мужики даже в постели трясутся, что на них настучат. А вот девки ваши — эти да. Очень смелые. Алле зинд зи шлампен унд нуттен, все они шлюхи и бляди.
Впрочем, быть может, это в ней говорили обида и стыд за бесцельно прожитые гэдээровские годы.
Разрюмившись спьяну (какие могут быть теперь между нами секреты), я дисминуизировал хозяйку с Кирюхой, и мы до изнеможения плясали втроем на тумбочке среди банановых шкурок и рюмок.
И орали: 'На-до-е-ло жить по-другому, на-до-е-ло жить по-другому, ходим мы по краю, ходим мы по краю р-ра-адному!'
Это была, должно быть, фантастическая картина: физик-теоретик, шофер-перегонщик и толстушка мадам Рататуй исполняют бандитскую пляску на фоне бастиона пепельницы с дымящейся мортирой окурка.
Для наблюдателя извне, разумеется.
Поскольку мы не могли видеть себя со стороны.
Но наблюдателей извне не имелось: мы ж благоразумно запирались на ключ.
68
В итоге на рассвете я обнаружил себя лежащим на полу у подножья своего нерасстеленного одра.
Естественно, в лучшем своем костюме — и, опять-таки естественно, с заметно подбитым глазом.
Из нагрудного кармана пиджака у меня наподобие носового платочка торчала банановая кожура.
О самочувствии не стану распространяться: дело житейское. Другие с перепоя долго спят, восстанавливая растраченные силы. Я же в тех редких случаях, когда со мною это происходит, просыпаюсь ни свет ни заря — от дикой головной боли и такой же дикой тоски.
Похмельный синдром.
Я долго лежал, перебирая в памяти обрывки пьяных воспоминаний.
Дисминуизация под градусом, да еще коллективная, — дело чрезвычайно рискованное. Хорошо, что всё кончилось благополучно…
Благополучно ли?
Я вскочил как подброшенный. В глазах потемнело.
А где сладкая парочка? Где Каролина и Кирюха?
На постели их не было, на тумбочке тоже.
Я придирчиво осмотрел каждую складку одеяла, каждую крошечку на нашем пиршественном столе.
Нет, по-моему, я их все-таки вернул. Помню, мы с Кирюхой еще ходили в какой-то подвал.
Или это было до того?
Отличное начало легальной жизни. Черт меня подгадал делать опыты спьяну! Там же нужно аккуратно просчитывать погружение, да и возвращение тоже.
Может, наплясавшись я забыл их вернуть — и они свалились с тумбочки и лежат теперь на замусоренном половике?
А может быть, я вернул их не до конца, оставил лилипутами полуметрового роста, и они слоняются теперь по 'Рататую', пугая своими гримасами постояльцев…
69.
Стараясь ступать осторожнее, я вышел в коридор — пусто.
Прошел в столовую — там тоже никого. Огромные настенные (точнее, напольные) часы, приветствуя меня, звучно пробили пять.
Дверь первого номера была распахнута настежь, на убранной койке стоял Кирюхин саквояж: заходи и бери.
На всякий случай я проверил свой бумажник: все мои деньги были в целости и сохранности. Пистолет тоже.
Во второй номер пришлось стучаться.
Дверь открыл щуплый азиат (по всей видимости, вьетнамец) в оранжевой детской пижамке.
Глаза его, и без того узкие, жмурились спросонок.
