В номере было не меньше полудюжины его соотечественников: двое спали валетом на койке, остальные вповалку на не застеленном полу.
— Извиняюсь, — пробормотал я по-русски, забыв соответствующее немецкое слово.
Запрокинув лицо, вьетнамец оскалился.
Я решил, что он улыбается, и попытался изобразить ответную улыбку, но это было излишне.
— Пьяная русская сволочь, — четко произнес на языке дружбы вьетнамец и захлопнул дверь.
Свой третий номер я оставил для более тщательного осмотра. Остальные два были пусты.
В администраторской на диванчике, прикрывшись пледом, спал темный небритый мужик кавказской наружности — должно быть, тот самый Махмуд, которым пугал меня Кирюха.
На кухне никого не было.
Может быть, сладкая парочка отправилась на какой-нибудь ранний промысел? Я слышал, здесь, в Германии, практикуются утренние рыбные базары.
Эту успокоительную версию пришлось, однако, отбросить: массивная входная дверь 'Рататуя' была закрыта на мощный крюк изнутри.
Но был еще и подвал. Кирюха всё заманивал меня в подвал, пьяно подмигивая в сторону зоркой хозяйки: ей, мол, знать об этом совершенно не обязательно.
И мы с ним спускались в этот самый подвал.
Очень скверный подвал.
Там пахло блевотиной и кровью.
Там были девчонки, но я их не видел.
Или видел — но не всех.
Мертвые девчонки. Очень много мертвых девчонок.
Целый морг.
А потом туда прибежала Каролина и стала хлестать Кирюху по щекам, приговаривая:
— Ах, Томочку тебе надо? У Томочки другая анатомия? Вот тебе, вот тебе Томочка!
Била она звучно и сладострастно, наотмашь, толстыми своими ручищами, из носа у Кирюхи текла кровь.
Вряд ли после этого мы могли дружно танцевать на столе среди банановых шкурок.
Хотя кто знает… Милые бранятся — только тешатся.
70
Я спустился по черной лестнице, наугад прошел анфиладу подвальных комнат.
Чистые, сухие, добротно оштукатуренные и хорошо освещенные помещения. Почти жилые — во всяком случае, пригодные для складов, экспедиций, даже офисов.
Но никаких мертвых девочек там не было. В одном зале стояли стиральные машины, в другом фанерные лопаты для снега, огнетушители, всякий хозяйственный инвентарь и старая кухонная мебель. В третьем сушилось белье. Между прочим, исключительно женское.
В глубине виднелась обитая оцинкованной жестью дверь. Я замедлил шаги. В похмельной голове замерцала бредовая, но очень яркая картина: стеллажи до потолка, в них глубокие ниши, оттуда торчат полуприкрытые белыми простынями девичьи ноги с судорожно сведенными пальцами. На простынях — бурые пятна крови.
Добро пожаловать в ад.
Дверь была наглухо заперта, но внизу имелась вентиляционная решетка. Правда, оттуда тянуло вовсе не мертвечиной, а жизнеутверждающим пивным запашком.
Так или иначе нужно было войти.
И я вошел.
За дверью мне открылся прилично обставленный холл с ковровым покрытием, совершенно уже не подвального вида.
Прямо-таки пещера Али-Бабы.
Журнальные столики, мягкие кресла, бра и торшеры, зеркала и диваны, телевизор, стеллажи для журналов.
Чем-то это было похоже на приемную частного дантиста… если не обращать внимание на запятнанный палас, от которого исходили порочные ароматы.
Здесь я ночью сидел, ждал приятеля, листал журналы.
Те еще журналы, сплошная порнуха.
На каждой странице — мыльные тела, снулые лица совокупляющихся, мясистые члены, введенные во все мыслимые человеческие отверстия, вплоть до ушей и ноздрей.
71.
И тут в моей памяти всплыл тошнотворный, очень опасный, очень плохой разговор с пьяным Кирюхой.
Еще не побитый и довольный собою, Кирюха сидел вот здесь, под приклеенной к стене репродукцией Ренуара.
— Ты прикинь, — наклонившись над столиком, внушал он мне, — в одной пачке с тобой едут шесть — нет, даже десять девиц.
— Каких еще девиц? — тупо спрашивал я.
— Без разницы, каких. Главное, чтоб помоложе. Это ж компания, бесплатно можно трахаться всю дорогу, и они же будут говорить тебе 'битте-дритте'.
— Почему они будут говорить 'битте-дритте'?
— Да потому что хотят в Германии работать! А деньги какие зашибать с тобой станем! Двойные деньги, соображаешь?
— Почему двойные?
— Во недоразвитый. Я давно заметил: все Толики недоразвитые. Другой бы въехал с полпинка. Двойные потому, что по два раза пену снимать будем. С барух за проезд, а здесь за провоз товара.
— С кого за провоз?
— С Каролинки. Каролинка хорошо платит.
— За провоз чего?
— Говорю тебе: за провоз товара. Если с каждой сифоньетки два куска за проезд, с Каролинки четыре куска за штуку, это шесть тысяч марок, с девяти — пятьдесят четыре тысячи, мне тридцать, тебе остальные, так мы ж целый блок повезем, десять пачек, плюс еще пачки три я по карманам рассую, ты прикинь! За месяц станем миллионерами.
— Да ты, да как ты смеешь мне… — пьяно возмущался я, хватая Кирюху за грудки, — да у меня университетский диплом… да чтоб живым товаром торговать… Вот сейчас дисминуизирую тебя к чертовой матери. В циркового карлика превращу. И скажу, что таким родился.
— Тихо, тихо ты! — говорил Кирюха, дыша в лицо мне водкой и луком. — Никто ж не знает, кроме нас с Каролиной! А Каролина — у, деловая! Она тебе и паспорт, и квартиру, и постоянный вид на жительство… Но и ты, со своей стороны… За всё надо платить.
Вот так мы с ним толковали, пока не прибежала строгая госпожа с засученными рукавами ковбойки.
И грянул запоздалый бой.
Досталось между делом и мне.
Таки поделом: нечего разнимать влюбленных.
Всё гордыня ненасытная, всё потребность приносить людям пользу.
72
Из холла в глубь подвала вел узкий коридор с добрым десятком глухих коричневых дверей, что делало эту часть помещения похожей на спальный вагон.
Вчера из-за каждой двери доносились ритмичные вздохи, рычание и возня.
Сейчас здесь стояла мертвая тишина.
Я прошелся по коридору, подергал дверные ручки: всё заперто. За одной дверью — богатырский, с переливами храп.
Я прошел в щель над порогом и оказался в тесной комнатушке — естественно, без окон. Почти все ее
