текста оказалась и глава о репрессиях 1937 года в отношении высшего комсостава Красной Армии.
Если так обходились с мемуарами Жукова, то что уж говорить о других, менее именитых и менее строптивых людях. Впрочем, дело было отнюдь не только в самих авторах и не в меру усердных редакторах. К сожалению, немалое число военачальников пели хвалу Сталину с превеликим удовольствием, от всей души, легко и охотно фальсифицировали историю.
Особого упоминания среди них заслуживает С.М.Штеменко. У него, правда, действительно были основания воспевать Сталина — он был одним из его любимчиков в годы войны, благодаря чему быстро вырос (по свидетельству К.М.Симонова, он, ко всему прочему, пользовался еще и репутацией человека, близкого к Берии). Мемуары Штеменко, опубликованные в 1981 году, как бы задали тон.
В этих мемуарах Стадии предстает как человек, наделенный «высокими качествами военного деятеля», как полководец, который «вложил неоценимый вклад в дело победы советского народа в Великой Отечественной войне», автор замыслов чуть не всех выдающихся сражений и операций. И в то же время обходятся молчанием все беды, которые свалились на народ, на советские Вооруженные Силы по вине Сталина. Даже против культа личности Сталин, оказывается, боролся, вот только недостаточно решительно.
В апологетическом в отношении Сталина духе были выдержаны и мемуары А.И.Еременко, П.А.Ротмистрова, И.С.Конева, А.Е.Голованова, И.X.Баграмяна, A.M.Василевского, авиаконструктора А.С.Яковлева и многих других (повторяю, ко многим из названных людей я питаю глубокое почтение, полагаю, что их именами в ряде случаев просто злоупотребили). Искажения истории в этих работах не сводились только к возвеличиванию роли Сталина, попыткам доказать его «гениальные способности» и в военной области. Пожалуй, более существенным было другое — нежелание или отказ от попыток разобраться в причинах наших неудач, определить, во что же нам из-за них обошлась Победа.
Не хочу, чтобы подумали, будто я призываю игнорировать все вышедшие с конца шестидесятых годов военные мемуары. Они различны; даже в книгах, возвеличивающих Сталина, наверное, есть достоверные факты и наблюдения. Но с учетом того места, которое Отечественная война заняла в нашей истории, думаю, все-таки какую-то ясность в это мемуарное «хозяйство» надо внести. Возможно, стоило бы поручить авторитетным, знающим людям (сейчас этим мог бы заняться Институт военной истории) разобраться в мемуарах и дать им объективную оценку, а также изучить механизм всей этой акции по фальсификации истории. Думаю, что это нельзя откладывать на далекое будущее, надо делать по свежим следам.
Короткая жизнь разрядки
В сфере внешней политики с конца шестидесятых и до середины семидесятых годов нам удалось добиться значительных успехов. А потом — с середины семидесятых и до начала перестройки — эти успехи растерять, потерпеть ряд жестоких неудач.
И то, и другое имело свои причины не только в международных отношениях, но и во внутренних делах, в том числе в позициях и взглядах руководства. Вместе с тем как эти успехи, так и неудачи поучительны, уроки их не должны быть забыты. Потому я решил посвятить этим проблемам отдельную главу.
При этом хотелось бы уйти от истории самой нашей внешней политики этих лет, описания происходивших событий. Главным мне представляется другое — глубинные мотивы, внутренние пружины нашей политики, её движущие силы и её ограничители. В какой-то мере мне придется под этим углом зрения затронуть и политику США.
В принципе поворот во внешней политике осуществить, наверное, легче, чем в экономике и политике внутренней. Уже потому хотя бы, что в выработке и даже осуществлении внешней политики участвует меньше людей и руководителю страны легче «повернуть» их на другой курс. Но у нас внешняя политика с первых дней после Октябрьской революций оказалась столь тесно связанной со всем мировоззрением, идеологией, даже отношением к внутренним делам, что выработка внешнеполитического курса всегда оставалась важной составной частью формулирования общей политической платформы.
Так было в послереволюционный период, когда в руководстве страны, в партии боролись разные точки зрения на исходные посылки политики. Сторонники одной из них видели в российской революции первый акт мировой революции, считали правомерной революционную войну и готовность пожертвовать ради торжества социализма и коммунизма во всем мире даже собственными революционными завоеваниями. А сторонники другой ставили главной целью преобразования в собственной стране, предлагали капитализму мирное соревнование, видели преобладающую форму выполнения своего интернационального долга в силе примера социализма.
Это были два полюса политического мышления того времени. Но, наверное, не было советского деятеля, в сознании которого одна точка зрения не соседствовала бы каким-то образом с другой. И по мере накопления исторического опыта не отвергалась первая. Так шаг за шагом, трудным путем, спотыкаясь, делая ошибки, мы продвигались ко второй. Ибо в реальной жизни обе позиции росли из тех же корней, почти никогда не существовали в чистом виде, взаимно переплетались.
В силу сложного международного положения, в котором со дня своего рождения оказалась и почти все время пребывала Советская власть, а также по соображениям политической тактики этот вопрос никогда не подвергался у нас достаточно откровенному и всестороннему рассмотрению. Сегодня, по-моему, для этого есть не только необходимость, но и возможность. Хотел бы высказать в связи с этим некоторые соображения, отнюдь не претендуя, что решу задачу во всей её полноте.
Прежде всего не был таким прямым и простым, как часто изображалось в популярных изданиях и статьях, путь марксистской мысли от убежденности, что революция победит одновременно (или почти одновременно) во всех развитых капиталистических странах, к идее о возможности победы революции, а затем построения социализма в одной стране. Ленин первоначально (23 августа 1915 года в статье «О лозунге Соединенных Штатов Европы») высказал лишь предположение, что в условиях империализма становится возможной победа социалистической революции в одной стране.
В первые годы после Октября события как будто бы не подтверждали этого предположения: не говоря уж о революциях и установлении власти Советов в Финляндии и Прибалтике, ранее входивших в состав Российской империи. Советская власть была на какое-то время установлена в Венгрии, крупные революционные выступления произошли в Германии, подъем революционного движения охватил ряд других стран — как к западу, так и к востоку от наших границ. Ширилось движение солидарности с Советской республикой. Интернациональный характер — так тогда это выглядело — приняла не только революция, но и контрреволюция. Разве не доказывали этого интервенция Антанты против Советской России, подавление германскими войсками революций в Финляндии и ряде других стран, их участие, так же как участие Англии, Франции и Японии, в удушении Советской власти на Украине, в Закавказье и на Дальнем Востоке, наконец, поддержка капиталистическим Западом белых войск, сил контрреволюции во время Гражданской войны? Все это, вполне возможно, поддерживало идущую от традиционного марксизма убежденность в том, что пролетарская революция будет мировой («Пролетарии всех стран, соединяйтесь!») и революция в России — это ее органическая первая часть. Первая часть если и не мировой, то хотя бы общеевропейской революции.
В этом случае споры Ленина с «левыми» коммунистами, сторонниками Троцкого, даже просто коллегами по руководству сразу после революции, в период переговоров о Брестском мире, как и после них, споры, о которых у нас так много писалось и в исторической, и в художественной литературе, скорее касались оценки конкретных ситуаций. Здесь Ленин, в отличие от многих других тогдашних лидеров, проявил себя как реалист, всегда или почти всегда более точно оценивавший ситуацию и, в частности, не преувеличивавший приближения революции в других странах. Ему была чужда точка зрения тех, часто очень честных революционеров, которые в определенные моменты, охваченные пылким энтузиазмом, предпочитали переговорам и соглашению с классовым врагом героическую гибель революции, так как она, мол, зажжет революционный огонь в других странах.
Но в то, что началась если не мировая, то, во всяком случае, европейская революция, мне кажется, долгое время верил и сам Ленин. Может быть, с этим, так же как с доминировавшей над всеми другими
