нацию над другими. Нет, оно было сугубо интернационалистским, проникнутым готовностью отдать, принести в жертву все, чтобы только открыть путь к свободе и счастью изнемогающему под игом капитала человечеству.
Эти мессианские настроении, вера в высокий смысл происходящего, рождавшаяся отсюда готовность к самопожертвованию, несомненно, помогали выносить неимоверные лишения, пережить самые тяжкие испытания. Мало того, они способствовали завоеванию Советским Союзом высокого авторитета у левых сил, левой интеллигенции Запада, хотя, к сожалению, присущее нам тогда сектантство не позволило этому в должной мере реализоваться. И в то же время усиливало враждебность правящих кругов и недоверие обывателя западных стран. Здесь плюсы и минусы, так сказать, уравновешивались. Но был ещё один большой, поистине роковой минус, который компенсировать нельзя было ничем; такие настроения облегчали Сталину манипуляцию советскими людьми, делали их беззащитной, леткой добычей коварного, безжалостного и своекорыстного лидера. Даже интернационализм, как оказалось, можно было поставить на службу национализму, великодержавным устремлениям. Очень наглядное проявление — ставшее привычным понятие «воины-интернационалисты» в применении к нашим солдатам и офицерам, честно, нередко доблестно служившим в Афганистане, но только в войне бессмысленной, заслужившей всеобщее осуждение и отнюдь не бывшей проявлением интернационализма.
Во внешней политике Сталина эта великодержавность получила достаточно яркое воплощение, начиная как минимум с протоколов к советско-германскому договору от 23 августа 1939 года. До каких глубин падения он при этом был готов дойти, свидетельствует дальнейшее развитие отношений Сталина с Гитлером. Во время визита Молотова в Германию Советскому Союзу предложили присоединиться к «антикоминтерновскому пакту», правда, спешно переименованному его участниками (Германия, Италия, Япония) в «пакт трек». И вскоре в Берлин было направлено согласие — при условии, что Гитлер не будет возражать против пашей экспансии на юг, к Черноморским проливам и к теплому Аравийскому морю и Персидскому заливу. Вот во что выродилось наивное, по своей природе бескорыстное мессианство, рожденное романтическим периодом революции.
Великодержавные настроения и амбиции пережили Сталина, я имею в виду прежде всего настроения, политическое мышление руководства. Но в какой-то мере они проникли сверку вниз, отравили сознание части общественности. На преемниках Сталина тяжелыми гирями висели эти пережитки прошлого в их собственном сознании и в мышлении части советских людей, мешая вырваться из конструкций сложившейся после войны (разумеется, не без нашего участия) системы международных отношений, не позволяя эффективно бороться с «холодной войной», гонкой вооружений и политикой силовых конфронтации, даже когда для этого начали возникать благоприятные условия.
Перестройку международных отношений надо было начинать с перестройки мышления, прежде всего своего собственного.
Н.С.Хрущев, скорее всего, так и не смог увидеть эту задачу во всей ее глубине и подлинных масштабах, но быстро понял, что надо отказаться хотя бы от нескольких догм, мешавших политике. Во- первых, от догмы о неизбежности войны. Во-вторых, от утверждения, что социалистическая революция обязательно должна быть насильственной. И, в-третьих, надо было еще и еще раз отмежеваться от теории «экспорта революции», от самой идеи «революционной войны» (я не упоминаю здесь догм, относившихся к внутренней политике).
Все это было сделано на XX съезде и после него, в том числе в ходе полемики с Мао Цзэдуном. Я в данном случае отвлекаюсь от «качества» проделанной работы — делали, как тогда умели. Но независимо от того, выстраивалось ли все в стройную, основанную на марксизме-ленинизме концепцию или нет, советские люди получали какой-то однозначный, более или менее внятный ответ на жгучие вопросы политики. А поскольку самым приоритетным устремлением народа, столь тяжко пострадавшего в прошлую войну, естественно, был мир, он склонен был воспринять этот ответ позитивно. Западу же дали ясно понять: новое руководство приняло и новую политическую платформу, воспользовавшись правом не брать на себя ответственность за взгляды своих предшественников.
Но бес «левизны» оказался очень живучим, ловким и изобретательным. Его гнали в дверь, а он возвращался через окно, через форточку, даже через печную трубу или, того хуже, — сквозь замочную скважину. За свою долготрудную историю мы (я говорю в первую очередь о своем поколении) стали в своем большинстве людьми, которым безумно трудно было отказаться от старых догм и представлений, даже когда они уже не отвечали реальности. Выявилось, в частности, что очень многие, включая и самих руководителей, сделав несколько смелых шагов вперед в политике и теории, заболели болезнью, которую я бы назвал синдромом «революционной неполноценности».
Она выразилась в том. что почти сразу же мы начали поиски возможностей как-то «компенсировать» в своем революционном «богословии» (по возможности, конечно, без больших издержек) те шаги навстречу реальности, которые были сделаны в теории и политике. Я имею, в частности, в виду отказ от идей неизбежности войны и вооруженного, насильственного пути революции как единственно возможного, упор на мирное сосуществование государств с различным общественным строем, первые реальные попытки добиться сокращения вооружений и т. д. Пытаясь оправдать в собственных глазах эти свои шаги, мы произвели на свет ряд теоретических и политических идей и концепций, которые, как надеялись, позволят нам, с одной стороны, встать на реалистический путь в политике, а с другой — все же сохранить идеологическую девственность, доказать марксистскую и революционную правоверность.
На деле, как потом выяснилось, эти уступки старым догмам, политические и идеологические оговорки, идущие не столько от приверженности марксизму, сколько от малограмотности, теоретического и политического примитивизма, могли сделать лишь одно — обременить мертвым грузом нашего сталинского прошлого все попытки выработать новую политику.
Начали, например, доказывать, что, хотя нет фатальной неизбежности воины, угроза ее сохраняется, пока существует империализм, а если он войну все же развяжет, то она окончится его полным поражением и соответственно всеобщим торжеством социализма. Не понимая, видимо, как это подрывает эффективность смелых новых шагов в политике, подрывает доверие к нам мировой общественности.
Или на долгое время сделали чуть ли не главной темой пропаганды бесконечное повторение того, что мирное сосуществование не означает отмены идеологической борьбы на мировой арене. Должен признаться, мне трудно было понять, почему мы так на этом настаивали, себя в этом столь усердно уговаривали. Запад свою внешнеполитическую пропаганду и не думал прекращать и вел её более эффективно, чем мы. Скорее всего, здесь дело было именно в том, чтобы проявить хотя бы на словах свою непримиримость к капитализму, ну а заодно косвенно обосновать сохранение ситуации борьбы с действительными и воображаемыми идейными противниками на внутреннем идеологическом фронте.
И особый упор делался на то, что, выступая за мирное сосуществование, мы ни в коем случае не отказываемся от всемерной поддержки освободительной (и прежде всего национально-освободительной) борьбы во всех её формах, включая насильственные. Это постоянно подчеркивалось в важных политических документах тех лет, включая, например, уже упоминавшееся «Открытое письмо ЦК КПСС» по вопросам разногласий с китайским руководством. Там приводилось, в частности, следующее высказывание Н.С.Хрущева: «Освободительные войны будут, пока существует империализм, пока существует колониализм. Это революционные войны. Такие войны не только допустимы, но и неизбежны, так как колонизаторы добровольно не предоставляют народам независимости. Поэтому народы только борьбой, в том числе вооруженной борьбой, могут завоевать свою свободу и независимость». И далее в «Открытом письме» говорилось: «Советский Союз оказывает самую широкую поддержку национально- освободительному движению. Все знают о той реальной помощи, которую оказала наша страна народам Вьетнама, Египта, Ирака, Алжира, Йемена, кубинскому народу и другим народам» (действительно, список этот можно было бы продолжить, включив в него Индонезию, а потом Анголу и Сомали, Эфиопию, Линию, Афганистан и другие страны).
Конечно, мы — и как социалистическая держава, и просто как член мирового сообщества — не могли и не можем изолироваться от того, что происходит в мире, равнодушно взирать на бесчинства, грубое попрание независимости и прав других народов, других стран. Ясно и другое: когда утверждалась эта точка зрения, в полном разгаре был распад колониальных империй и то и дело вспыхивали действительно национально-освободительные войны, войны за независимость, против колонизаторов, по характеру своему схожие, кстати сказать, с той войной за независимость, из которой в конце XVIII века родились
