Соединенные Штаты Америки (и восставшим колонистам тогда, напомним, помогала наряду с Францией и Россия). Естественно, что к такого рода войнам проявляется особое отношение притом не только с нашей стороны.
Но в тогдашней постановке вопроса о помощи освободительным движениям был, уверен, и еще один элемент — элемент «компенсации» за некоторые догмы, от которых мы отошли, но отошли, не будучи на все сто процентов уверены, что не пошли тем самым на известное вероотступничество. А это как раз и рождало комплекс «революционной неполноценности», о котором я упоминал выше (тем более что на эту больную мозоль постоянно настyпали китайцы, разнося нас в пух и прах за «предательство» революционного и освободительного движения).
Даже само словопользование говорит о связи этого нашего тогдашнего тезиса с ранней «марксистской» (ставлю в кавычки потому, что на деле речь шла о другом, о том, что было коминтерновско-сталинистской) «теологией». Уберите слово «освободительные» — и вы получите классические догматы веры периода, предшествовавшего хрущевскому, насчет того, что «войны будут, пока существует империализм», что они «не только допустимы, но и неизбежны».
Говоря о «компенсации», об ощущении необходимости дать какое-то возмещение, чтобы не только оправдаться перед «верующими» в старые догмы в своей и других странах, но и успокоить собственную совесть в связи с комплексом «революционной неполноценности» я вовсе не имею в виду, что произносившиеся тогда слова и сопутствующие им дела были одной лишь маскировкой, словесным прикрытием других намерении, что в них не верило само наше руководство. Нет, скорее всего, верило, верило, хоть, частично, тем более что для этого были упоминавшиеся объективные причины, в частности, происходивший в драматических формах распад колониальных империй. А кроме того, и идеи, ее слова тогдашнего руководства отнюдь не были свободны от «пережитков прошлого» в сознании — прежде всего от сталинизма — и находились в лучшем случае где-то на полпути к постижению новых реальностей.
Но, как бы то ни было, такие «пережитки» препятствовали выработке последовательного нового политического курса, вносили в него сбои, противоречия и, что немаловажно, помогали нашим противникам сеять сомнения в намерениях Советского Союза. Тем более что что пережитки в мышлении, к сожалению, не так уж редко подкреплялись тогдашней политической практикой. Помощь, правда, как вскоре выяснилось, оказывалась не всякой освободительной борьбе, а той, которая нам больше импонировала — в политическом, либо социальном, либо даже стратегическом плане. И особенно сложной стала ситуация тогда и там, когда и где распад колониальных империй завершился и речь шла не о национально-освободительной борьбе в чистом виде, а о поддержке одной из сторон в межгосударственных или внутренних конфликтах, которыми изобиловали регионы, откуда ушли колонизаторы. Ибо после себя они оставили нагромождение проблем, связанных с последствиями колониализма, воины и политического произвола, трайбализмом, неурегулированными территориальными и политическими проблемами, внутриполитическими, религиозными и иными конфликтами.
При этом нередко альтруистические соображения, рожденные сочувствием к народам, борющимся за свободу, или их прогрессивным силам, приходили в столкновение с заботами о собственной безопасности, о державных интересах, о сохранении или укреплении каких-то позиций, которые могли приобрести важное стратегическое значение в случае большого конфликта — между НАТО и ОВД, между США и Советским Союзом. И что было, пожалуй, самым опасным: начав с помощи освободительным движениям, мы то тут, то там позволяли американцам вовлечь себя в соперничество в «третьем мире» и за «третий мир». И тем самым помогали интернационализации неизбежных там «локальных», региональных кризисов, превращению их в часть «холодной войны», «большого» конфликта между Западом и Востоком. Все это, естественно, не шло на пользу ни международным отношениям, ни Советскому Союзу. И, конечно же, не отвечало подлинным интересам стран «третьего мира». Во всем этом нам особенно наглядно пришлось убедиться уже позже — во второй половине семидесятых — начале восьмидесятых годов.
За уступки старым догмам, за половинчатость в таких делах пришлось заплатить известную цену уже при Хрущеве. Но его компромиссы не удовлетворили догматиков, сталинистов, беса «левизны», сидевшего во многих наших людях, включая и руководителей. Поэтому после октябрьского Пленума, как уже отмечалось, развернулась атака и против принятых XX съездом внешнеполитических установок. В частности, против сложившихся тогда концепции мирного сосуществования, возможности избежать воины, наладить мирное взаимовыгодное сотрудничество между социалистическими и капиталистическими государствами. Все это попытались объявить отходом от классовых позиций и марксизма-ленинизма, ревизионизмом, уступками пацифизму и прочими для уха помнящего историю своей партии и страны коммуниста очень неприятными вещами.
Правда, кавалерийская атака не удалась. Но эти нападки заставили работников внешней политики, в том числе весьма высокопоставленных, перейти на какое-то время от наступления к обороне. Ну а кроме того, у этих лиц заметно усилился комплекс «революционной неполноценности», за это позднее пришлось дорого платить. В такой ситуации очень важна была личная позиция Генерального секретаря ЦК КПСС,
Л.И.Брежнев был очень слаб в теории вообще, а тем более в теории внешней политики, международных отношений. Но он, особенно в первый период своего руководства страной, очень хорошо, по-житейски понимал, что для народа самый высший приоритет — это сохранение мира. Да и сам он, «понюхав пороха», искренно считал своим долгом, главной задачей обеспечение мира. И ясно видел, что заметное продвижение на пути к этой цели — надежный способ обеспечить популярность своей политике и себе персонально. И я убежден, что был в этом искренним как человек, участвовавший в воине.
В общем, довольно скоро — уже в 1967–1968 годах— его позиция в основном сформировалась — он хотел добиваться улучшения международной обстановки. Предполагалось, насколько я мог судить, что выявление возможностей для этого начнется с контактов на высшем уровне с США. На осень 1968 года был намечен визит президента Л.Джонсона в СССР. Но события в Чехословакии заставили американцев его отменить. В целом негативное воздействие событий в Чехословакии на наши внешнеполитические дела было гораздо менее сильным, чем на внутренние, — возможно, одна из причин состояла в том, что в разгаре была американская война во Вьетнаме. А это не только деформировало в глазах общественности на Западе роль нравственных критериев в политике, но и не позволяло американскому президенту занять позу моралиста, как это бывало в других случаях.
Но контакты с США все же продолжались, хотя встречу в верхах отложили. А параллельно готовился большом прорыв в наших отношениях с ФРГ. Главным инициатором была германская сторона — архитекторы «новой восточной политики» канцлер Вилли Брандт и его советник Эгон Бар (я считаю его одним из самых выдающихся политических умов нашего времени). С советской стороны инициатива была быстро поддержана и развита. Большую роль в этом сыграли Ю.В.Андропов, тогдашний каш посол в Бонне В.М.Фалин (он работал напрямую с руководством страны, подчас минуя МИД), помощник Брежнева М.А.Александров. А.А.Громыко поначалу не был активным сторонником этой идеи, мне кажется, потому, что считал более приоритетным направлением нашей политики американское, ну а кроме того, привык видеть в ФРГ «мальчика для битья», где он мог бы показать свои истинно «классовые», «антиимпериалистические» убеждения, «уравновешивая» тем самым позитивные шаги в отношениях с США{24}. Но потом включился и МИД. Так называемые Московские договоры были подписаны 3 сентября 1971 года. Одновременно был решен и сложный вопрос о Западном Берлине, по которому тоже было подписано соглашение четырех держав (СССР, США, Франции и Великобритании).
Были активизированы и другие направления политики — с Францией, Канадой, рядом других стран. В 1969 году, несколько позже, чем первоначально планировалось, стартовали советско-американские переговоры об ограничении стратегических вооружений.
Казалось бы, дела пошли, открылись серьезные возможности надо спешить их развить. Но набраться смелости, гибкости, широты мысли, чтобы по-новому понять ситуацию и концептуально сформулировать адекватную ей политику, оставалось делом крайне трудным. Сужу по многим разговорам на эту тому с Л.И.Брежневым, А.А.Громыко и Ю.В.Андроповым, который, правда, во многих вопросах (Германия была, скорее, исключением) «упирался», проявлял большую осторожность. Сегодня мне кажется, что он это делал, скорее, из тактических соображений, остерегаясь дополнительных конфронтации с коллегами по Политбюро.
Я нижу здесь как минимум две причины этих трудностей.
