дочка Дженнигсов, первокурсница высшей школы, забеременела, и она, Вера, не видит в этом ничего особенного, поскольку какова мать, такова и дочь.
После музыкальных занятий они всегда устраивали «посиделки». На этот раз кофе оказался удивительно вкусным, и Вера выпила его с удовольствием, заедая кексом, залитым шоколадом, парочкой кусочков апельсинового торта и кокосовым пирожным.
Зайдя потом в туалет и задержавшись у металлической двери кабинки, пытаясь затянуть запутавшиеся тесемки капюшона, она услышала, как в уборную вошли две переговаривающиеся между собой женщины.
Шэрон Гласгоу, санитарка из Байсайда, заметила своей спутнице:
— Вера Пиерсон что-то слишком разговорилась сегодня. А что собственная дочь крутит роман с Эриком Сиверсоном, помалкивает. Слыхала, что он ушел от жены?
— Да ну!
Дверь в соседнюю кабинку закрылась, и из-за перегородки Вере была видна только пара белых ботинок.
— Он переехал жить в дом матери.
— Ты шутишь! — Второй собеседницей оказалась Сандра Эклештейн, диетолог.
— Мне помнится, они еще в школе гуляли вместе.
— Красивый мужчина...
— Жена тоже красавица. Видела ее?
За перегородкой послышался шум спускаемой воды. Вера застыла на месте, как сломанные часы. Разделяющая их стенка задрожала от резко захлопнутой дверцы соседней кабинки, и белые туфли удалились. На их месте появилась другая пара. Из крана потекла вода, загудел вентилятор для сушки рук, и вся процедура повторилась снова под продолжающийся треп двух женщин, но теперь уже на другую тему.
Уборная наконец опустела, но Вера еще долго не покидала своего убежища, боясь столкнуться с вышедшими перед ней женщинами. Она решила дождаться, пока те уйдут подальше в здание приюта.
«Где я ошиблась? Что я сделала не так? — думала она. — Я была образцовой матерью, лучшей из всех, кого я знаю. Я приучила ее к церкви и преподала урок супружеской верности, оставаясь с единственным мужчиной всю свою жизнь, содержала в чистоте дом и готовила вкусную еду — во всем чувствовалось присутствие матери. Я установила строгий порядок и контролировала каждый ее шаг, чтобы уберечь от возможности спутаться с вертопрахами. Но в первый же день своего возвращения она побежала на то злосчастное городское собрание, чтобы встретиться с ним.
Я предупреждала ее, что может произойти, предупреждала!»
Вера не умела водить машину. В городке размеров Рыбачьей бухты это было не обязательно, но сегодня, семеня вдоль Коттедж-Роу, она пожалела об этом. Добравшись до дома Мэгги, она уже взвинтила себя до предела.
Вера постучала и стала ждать, уперев руки в бока и прижимая зажатую в кулак лямку сумочки к животу.
Открыв дверь, Мэгги воскликнула:
— Мама! Какими судьбами? Заходи!
Вера, пыхтя от возмущения, промаршировала внутрь дома.
— Давай я помогу тебе снять пальто, а потом угощу тебя кофе.
— Никакого кофе. Я уже выдула четыре чашки.
— Ты прямо с занятий?
— Да.
Мэгги отнесла пальто в комнату прислуги, а вернувшись, застала Веру примостившейся на краю стула с прижатой к коленям сумочкой.
— Чаю? Печенья? Что ты хочешь?
— Ничего.
Мэгги села на стул напротив матери.
— Ты шла пешком?
— Да.
— Позвонила бы. Я бы заехала за тобой.
— Можешь отвезти меня обратно, после того как... — и Вера запнулась.
Мэгги поняла по тону, что ее ждут осложнения.
— После чего?
— Боюсь, что я пришла по не очень приятному поводу.
— Ну?
Вера впилась в замок сумочки пальцами обеих рук.
— Ты встречаешься с этим парнем, Сиверсоном, правда?
Мэгги не была готова к такому повороту. Но, подумав, ответила вопросом на вопрос:
— Если я скажу «да», ты захочешь говорить об этом со мной?
— Я уже говорю с тобой. И весь город судачит о том же. Говорят, что он ушел от жены и живет у матери. Это так?
— Нет.
— Не ври мне, Маргарет! Я тебя так не воспитывала.
— Он живет у матери, и оставил жену, которую разлюбил.
— Побойся Бога, Маргарет! И этим ты хочешь оправдаться?
— Мне не в чем оправдываться.
— У тебя с ним роман?
— Да, — закричала Мэгги, вскакивая на ноги, — да, у меня с ним роман! Да, я люблю его! Да, мы решили пожениться, как только он с ней разведется!
Перед внутренним взором Веры возникли все женщины из алтарного общества, из общества садоводов, активные прихожанки и любительницы библиотек — всех их она знала всю свою долгую жизнь. Ее снова окатила волна стыда и смущения, подобная той, которую она испытала в кабинке уборной.
— Как я теперь посмотрю в глаза членам нашего приходского актива?
— Разве тебе так важно, что они думают?
— Я состою там более пятидесяти лет, Маргарет, и за все это время они не могли меня упрекнуть даже в мелочах. И вдруг такое! Ты совсем недавно появилась в этом городе и уже сумела вляпаться в скандал. Это позор!
— Даже если ты права, то это мой, а не твой позор.
— Какая ты умная! Послушай, что ты говоришь! Ты веришь ему, как самая последняя дура. Ты и вправду думаешь, что он хочет развестись и жениться на тебе? Сколько раз и скольким женщинам плели эту ложь мужики всех времен. Неужели ты не видишь, не ты ему нужна — а твои деньги.
— О-о, мама... — Мэгги опустилась на стул с безнадежным видом. — Почему бы хоть раз в жизни тебе не поддержать меня, а не рвать на куски и травить как дикого зверя.
— Если ты думаешь, что я одобряю такое...
— Нет, не думаю. И более того, никогда не думала, потому что, насколько себя помню, ты никогда и ни в чем мне не доверяла.
— И менее всего твоему здравому смыслу. — Вера наклонилась вперед и уперлась руками в стол. — Ты теперь богатая женщина, и как ты не понимаешь, что мужики охотятся не за тобой, а за твоими деньгами.
— Нет, — медленно покачала головой Мэгги, — Эрик не охотится за моим состоянием. Но я не собираюсь, сидя здесь, защищать ни его, ни себя. В этом нет никакой необходимости. Я уже выросла, мама, и живу своей жизнью так, как хочу я, а не кто-то другой.
— И без зазрения совести позоришь своего отца и меня?
— Мама, мне жаль, что так получилось, это правда. Но я могу только повторить — это мое личное дело. Мое, понимаешь. Ни отца, ни твое — а мое. За свои чувства и действия отвечаю я, а ты отвечай за свои.
