Счастием лика и воплем нутра – Вот она, вечная женская страсть. Но и к пустым подойдя зеркалам, Видя морщины – подобием стрел, Вспомнишь: нагою входила во храм, Чтобы Господь Свою дочку узрел. Славься же, милая! Старость – близка. Смерть – за порогом. И всяк – одинок. Но поцелуя и рот, и щека Просят!.. И кто-то там снова – у ног! Дай ему руку! Согрей. Накорми. Дай ему тело. И душу отдай. Славьтеся, бабы! Мы были людьми. …Кем мы ТАМ будем – гадай не гадай… Только сколь жизней отпущено мне, Столь и любовей я странноприйму, Закипятив на последнем огне Чайник в бесслезном бобыльем дому, Жарко целуя распяленный рот, Гладя дощатые выступы плеч, Зная, что так вот – никто не умрет, Что только так – от Геенны сберечь. ФРЕСКА ПЯТНАДЦАТАЯ. ДОКОЛЕ НЕ ПРИИДУ КОСТЕР НА БЕРЕГУ БАЙКАЛА …целую очами юдоль мерзлоты, мой хвойный Потерянный Рай. Полей да увалов стальные листы, сугробной печи каравай. На станциях утлых – всех баб с черемшой, с картошкой, спеченной в золе, И синий небесный Дацан пребольшой, каких уже нет на земле. Сибирская пагода! Пряник-медок! Гарь карточных злых поездов! Морозным жарком ты свернулась у ног, петроглифом диких котов… Зверье в тебе всякое… Тянет леса в медалях сребра – омулей… И розовой кошки меж кедров — глаза, и серпики лунных когтей!.. Летела, летела и я над Землей, обхватывал взор горький Шар, – А ты все такая ж: рыдаешь смолой в платок свой – таежный пожар! Все то же, Сибирюшка, радость моя: заимок органный кедрач, Стихиры мерзлот, куржака ектенья, гольцы под Луною – хоть плачь!.. Все те же столовки – брусника, блины, и водки граненый стакан – Рыбак – прямо в глотку… – все той же страны морозом да горечью пьян! Грязь тех поездов. Чистота тех церквей – дощаты; полы как яйцо, Все желто-медовы. И то – средь ветвей – горит ледяное лицо. Щека – на полнеба. В полнеба — скула. Воздернутой брови торос… И синь мощных глаз, что меня обожгла до сока пожизненных слез. Снег плечи целует. Снег валится в грудь. А я – ему в ноги валюсь, Байкалу: зри, Отче, окончен мой путь. И я за тебя помолюсь. Култук патлы сивые в косу плетет. Лечила людей по земле… Работала яро!.. – пришел мой черед пропасть в лазуритовой мгле. И то: лазуритовы серьги в ушах – весь Ад проносила я их; Испод мой Сибирской Лазурью пропах на всех сквозняках мировых! Пургой перевита, костер разожгу. Дрожа, сухостой соберу На Хамардабанском святом берегу, на резком бурятском ветру. И вспомню, руками водя над костром и слезы ловя языком, И красные роды, и дворницкий лом, и холм под бумажным венком, И то, как легла уже под товарняк, а ушлый пацан меня – дерг! – С креста сизых рельс… – медный Солнца пятак, зарплаты горячий восторг, Больничье похлебок, ночлежье камор, на рынках – круги молока Январские… – и беспощадный простор, дырой – от виска до виска! Сибирь, моя Матерь! Байкал, мой Отец! Бродяжка вам ирмос поет И плачет, и верит: еще не конец, еще погляжусь в синий лед! Поправлю в ушах дорогой лазурит, тулуп распахну на ветру – Байкал!.. не костер в снегу – сердце горит, а как догорит – я умру. Как Анну свою Тимиреву Колчак, взял, плача, под лед Ангары, – Возьми ты в торосы, Байкал, меня – так!.. – в ход Звездной ельцовой Икры, И в омуля Ночь, в галактический ход пылающе-фосфорных Рыб, В лимон Рождества, в Ориона полет, в Дацан флюоритовых глыб! Я счастье мое заслужила сполна. Я горем крестилась навек. Ложусь я лицом – я, Простора жена – на стылый опаловый снег. И белый огонь опаляет мне лик. И тенью – над ухом – стрела. И вмиг из-за кедра выходит старик: шьет ночь бороденка-игла. – Кто ты?..
– Я Гэсэр-хан.
– Чего хочешь ты?
- Дай водки мне… где там бутыль…
- За пазухой, на…
…звезды сыплют кресты на черную епитрахиль…
