Упорному – упорство, Коверному – позерство, А мне – Великий пост Любви: до смертных звезд. БОЯРЫНЯ МОРОЗОВА …И розвальни! И снег, голуба, липнет сапфирами – к перстам… Гудит жерло толпы. А в горле – хрипнет: “Исуса – не предам.” Как зимний щит, над нею снег вознесся – и дышит, и валит. Телега впереди – страшны колеса. В санях – лицо горит. Орут проклятья! И встает, немая, над полозом саней – Боярыня, двуперстье воздымая днесь: до скончанья дней. Все, кто вопит, кто брызгает слюною, – сгниют в земле, умрут… Так, звери, что ж тропою ледяною везете вы на суд Ту, что в огонь переплавляла речи! и мысли! и слова! И ругань вашу! что была Предтечей, звездою Покрова! Одна, в снегах Исуса защищая, по-старому крестясь, Среди скелетов пела ты, живая, горячий Осмоглас. Везут на смерть. И синий снег струится на рясу, на персты, На пятки сбитенщиков, лбы стрельцов, на лица монашек, чьи черты Мерцают ландышем, качаются ольхою и тают, как свеча, – Гляди, толпа, мехами снег укроет иссохшие плеча! Снег бьет из пушек! стелется дорогой с небес – отвес – На руку, исхудавшую убого – с перстнями?!.. без?!.. – Так льется синью, мглой, молочной сластью в солому на санях… Худая пигалица, что же Божьей властью ты не в венце-огнях, А на соломе, ржавой да вонючей, в чугунных кандалах, – И наползает золотою тучей собора жгучий страх?!.. И ты одна, боярыня Федосья Морозова – в миру В палачьих розвальнях – пребудешь вечно гостья у Бога на пиру! Затем, что ты Завет Его читала всей кровью – до конца. Что толкованьем-грязью не марала чистейшего Лица. Затем, что, строго соблюдя обряды, молитвы и посты, Просфоре черствой ты бывала рада, смеялась громко ты! Затем, что мужа своего любила. И синий снег Струился так над женскою могилой из-под мужицких век. И в той толпе, где рыбника два пьяных ломают воблу – в пол-руки!.. – Вы, розвальни, катитесь неустанно, жемчужный снег, теки, Стекай на веки, волосы, на щеки всем самоцветом слез – Ведь будет яма; небосвод высокий; под рясою – Христос. И, высохшая, косточки да кожа, от голода светясь, Своей фамилией, холодною до дрожи, уже в бреду гордясь, Прося охранника лишь корочку, лишь кроху ей в яму скинуть, в прах, Внезапно встанет ослепительным сполохом – в погибельных мирах. И отшатнутся мужички в шубенках драных, ладонью заслоня Глаза, сочащиеся кровью, будто раны, от вольного огня, От вставшего из трещины кострища – ввысь! до Чагирь-Звезды!.. – Из сердца бабы – эвон, Бог не взыщет, Во рву лежащей, сгибнувшей без пищи, без хлеба и воды. Горит, ревет, гудит седое пламя. Стоит, зажмурясь, тать. Но огнь – он меж перстами, меж устами. Его не затоптать.
