Чья прядь за мертвым ухом Жжет языком огня, Чей взор, тяжел и светел, Проходит сквозь людей, Как выстрелами – ветер По спинам площадей! Прости меня, родная, Что я живу, дышу, Что ужаса не знаю, Пощады не прошу, Что не тугую кашу В палате душной ем, Что мир еще не страшен, Что ты одна совсем. *** Прощай, милый! Я была тебе Божья Матерь. За свежей могилой Расстелешь на земле белую скатерть. И все поставишь богато – Рюмки крови и хлебы плоти, А я мир твой щедрый, проклятый Окрещу крылом – птица в полете. СУМАСШЕДШИЙ ДОМ Устав от всех газет, промасленных едою, Запретной правоты, согласного вранья, От старости, что, рот намазав, молодою Прикинется, визжа: еще красотка – я!.. – От ветра серого, что наземь валит тело, От запаха беды, шибающего в нос, – Душа спастись в лечебнице хотела! Врачам – лечь под ноги, как пес! Художник, век не кормленый, не спавший. Малюющий кровавые холсты. Живущий – или – без вести пропавший – За лестничною клеткой черноты, Все прячущий, что невозможно спрятать – За печью – под кроватью – в кладовой – Художник, так привыкший быть проклятым! В больнице отдохни, пока живой. И, слава Богу, здесь живые лица: Пиши ее, что, вырвав из петли, Не дав прощеным сном темно забыться, В сыром такси сюда приволокли; А вот, гляди, – небрит, страшнее зэка, Округ горящих глаз – слепая синева, – Хотел, чтоб приняли его за человека, Да человечьи позабыл слова! А этот? – Вобла, пистолет, мальчонка, От внутривенного – дрожащий, как свеча, Крича: 'Отбили, гады, все печенки!..' – И сестринского ищущий плеча, – Гудящая, кипящая палата, Палата номер шесть и номер пять! Художник, вот – натура и расплата: Не умереть. Не сдрейфить. Написать. На плохо загрунтованном картоне. На выцветшей казенной простыне. Как в задыханье – при смерти – в погоне – Покуда кисть не в кулаке – в огне! И ты, отец мой, зубы сжав больные, Писал их всех – святых и дорогих – Пока всходили нимбы ледяные У мокрых щек, у жарких лбов нагих!
