И знал ты: эта казнь – летописанье – Тебе в такое царствие дана, Где Времени безумному названье Даст только Вечность старая одна. МАНИТА И ВИТЯ А там? – Корява, как коряга, а профиль – траурный гранит, Над сундуком горбатой скрягой Манита гневная сидит. Манита, скольких ты манила! По флэтам, хазам, мастерским – Была отверженная сила в тех, кто тобою был любим. А ты? Летела плоть халата. Ветра грудей твоих текли. Пила! Курила! А расплата – холсты длиною в пол-Земли. На тех холстах ты бушевала ночною водкой синих глаз! На тех холстах ты целовала лимон ладони – в первый раз… На тех холстах ты умирала: разрежьте хлебный мой живот! На тех холстах ты воскресала – волос гудящий самолет… Художницей – худой доскою – на тех холстах бесилась ты Кухонной, газовой тоскою, горелой коркой немоты! Миры лепила мастихином, ножом вонючим сельдяным! И, словно в малярии — хину, ты – кольцевой, овечий дым Глотала! Гордая Манита! Ты – страсть лакала из горла! Ты – сумасшествию открыта ветра назад уже была. Ты двери вышибала грудью, себя впечатывая в мир. И ты в больницу вышла – в люди – в халате, полном ярких дыр. И грозовая папироса, откуда конопляный дым, Плывет, гудит, чадит без спросу над тициановым седым Пучком… А в гости к ней в палату приходит – заполночь всегда – Художник, маленький, патлатый, такой заросший, что – беда. О чем, безумные, болтают? О чем, счастливые, поют? Как любят… Как тревожно знают, что за могилой узнают… Манита и кудлатый Витя, два напроказивших мальца, – Курите, милые, глядите в костер бессонного лица! Тебя, художник, мордовали не до буранных лагерей – Твои собратья убивали веселых Божьих Матерей. Ты спирт ценил превыше жизни – за утешение его. Венеру мастихином счистил – под корень так косарь – жнитво. Нагая, плотная, живая – все запахи, весь снежный свет – Она лежала, оживая! И вот ее навеки нет. Зачем железному подряду ее трепещущая плоть И скинутые прочь наряды, и локоть, теплый, как ломоть?! И, Витька, сумасшедший, Витя, ее счищая и скребя, Орал, рыдая: – Нате, жрите! Вот так рисую я – себя.
И он, поджегши мастерскую у белой боли на краю, Запомнил всю ее – нагую – Маниту – девочку свою. …Это двое сильных. Их сила друг в друге. Они сидят на панцирной сетке, сцепив пропахшие краской руки. Они в два часа ночи смеются и плачут, Шлепают босиком на больничную кухню, просят у пустоты чай горячий. Они под утро – седые свечи – Светят через молоко окна далече, далече… Вдохновимся ими. Вдохнем безумные вьюги. Мы живем в зимней стране. Наша сила – друг в друге. ФРЕСКА ОДИННАДЦАТАЯ. КРАСИВАЯ ДЕВЧОНКА ЖИЗНЬ СУЛАМИФЬ ПОЕТ …Вот так я хотела: ворваться и смять, И царскую голову крепко прижать К изрытой и мертвой Луне живота. Приблизить кирпичные – срамом – уста. Вот так я желала: босячкой – к царю: Мороз ты ночной, обними же зарю! …Скат крыши. Кирпич до хребтины сожжен. Меня возлюбил ты сильнее всех жен – Во бедности черной, средь духа скотин, Во смраде угла, где, себе господин,
