Накормит сытно он братву. Парной мундир сдерут ногтями. И не во сне, а наяву мешок картошки он притянет В академический подвал и на чердак, где топят печку Подрамником! Где целовал натурщицу – худую свечку! Рогожа драная, шерстись! Шершаво на пол сыпьтесь, клубни! И станет прожитая жизнь безвыходней и неприступней. И станет будущая боль громадным, грубым Настоящим – Щепотью, где замерзла соль, ножом – заморышем ледащим, Друзьями, что в виду холста над паром жадно греют руки, И Радостью, когда чиста душа – вне сытости и муки. *** История – кровь меж завьюженных шпал. Владыке рабы его кланялись в пояс! А там, на вокзале прогорклом, стоял Товарный, забитый соломою поезд. До Мурманска ехали, там – кораблем. Он щепкой висел в Ледовитом, огромном… “Ну что же, ребята!” – “А коли помрем?..” “Но прежде на славу построим хоромы!..” Мороз в корабельные щели проник, Хоть их дымом пахнущей паклей забили. И Маточкин Шар назывался пролив, Который в слезах они так материли… И все это были НАРОДА ВРАГИ – Пред ликом голодным седого Простора, Пред нимбом серебряным светлой пурги, Объемлющей равно начдива и вора. И плотник глазастый, с усами Христа, Блевал прямо на пол железного трюма. И новая жизнь поднималась, чиста, Над Новой Землею, глядящей угрюмо. ПРОРОК Лицо порезано ножами Времени. Власы посыпаны крутою солью. Спина горбатая — тяжеле бремени. Не разрешиться живою болью. Та боль — утробная. Та боль — расейская. Стоит старик огромным заревом Над забайкальскою, над енисейскою, над вычегодскою земною заметью. Стоит старик! Спина — горбатая. Власы — серебряны. Глаза — раскрытые. А перед ним — вся жизнь проклятая, вся упованная, непозабытая. Все стуки заполночь. Котомки рваные. Репейник проволок. Кирпич размолотый. Глаза и волосы — уже стеклянные — друзей, во рву ночном лежащих — золотом. Раскинешь крылья ты — а под лопатками — под старым ватником — одно сияние… В кармане — сахар: собакам — сладкое. Живому требуется подаяние. И в чахлом ватнике, через подъезда вонь, ты сторожить идешь страну огромную – Гудки фабричные над белой головой, да речи тронные, да мысли темные, Да магазинные врата дурманные, да лица липкие — сытее сытого, Да хлебы ржавые да деревянные, талоны, голодом насквозь пробитые, Да бары, доверху набиты молодью — как в бочке сельдяной!.. – да в тряпках радужных, Да гул очередей, где потно — походя — о наших мертвых, о наших раненых, О наших храмах, где — склады картофеля! О наших залах, где — кумач молитвенный! О нашей правде, что — давно растоптана, но все живет — в петле, в грязи, под бритвою… И сам, пацан еще — с седыми нитями, – горбатясь, он глядит — глядит в суть самую… ПРОРОК, ВОССТАНЬ И ВИЖДЬ! Тобой хранимые. Перед вершиною — и перед ямою. ОСЕННЯЯ ГРЯЗЬ. ИДУТ КРЕСТИТЬ РЕБЕНКА Подлодками уходят боты Во грязь родимую, тугую. Такая жизнь: свали заботу, Ан волокут уже другую. Старуха – сжата рта подкова – Несет комок смертельно белый. Твердят: вначале было Слово. Нет! – крик ребячий – без предела. Горит листва под сапогами. Идут ветра машинным гулом. Внезапно церковь, будто пламя, На крутосклоне полыхнула! Комок орет и руки тянет. Авось уснет, глотнув кагора!..
