— Элеонор в гостиной.
Синклер уже бывал тут и знал, что девушки называли гостиной выделенный из комнаты крохотный закуток с окном на улицу, отгороженный от основного помещения скромной занавеской, за которой скрывалась одна на двоих кровать. Элеонор стояла возле окна — неужели она с нетерпением ждала лейтенанта и высматривала его на улице? — в новом бледно-желтом платье, которое Синклер не без труда уговорил ее принять. Всякий раз как они встречались, Элеонор была в одном и том же незатейливом травянисто-зеленом платье. Оно ей шло, но Синклеру хотелось видеть ее в более нарядной и стильной одежде. И пусть лейтенант мало смыслил в женской моде, он все-таки видел, что платья новых фасонов отличаются более глубоким вырезом, обнажающим шею и плечи, а рукава не такие пышные и очерчивают линию изящных женских рук. И вот как-то раз, когда они с Элеонор шли по Марилебон-стрит, Синклер заметил, что взгляд девушки задержался в витрине магазина на этом платье. На следующий день он послал курьера купить вещь и доставить медсестре в госпиталь.
Элеонор, довольная тем, что может продемонстрировать лейтенанту обновку, обернулась к нему. В прокопченном свете лондонского полудня девушка сияла, словно яркий лучик солнца.
— Ума не приложу, как ты догадался, — сказала она охорашиваясь.
Кайма белого кружева украшала декольте, словно свежевыпавший снег.
— Нам пришлось ушить его всего-то на пару дюймов, — донесся голос Мойры из-за тряпичной перегородки. — Ее стандартная фигура — подарок для любой портнихи. — Она снова появилась, но уже с шалью на пухлых плечах и сумкой. — Я на рынок, — сообщила Мойра. — Вернусь не раньше чем через полчаса.
Она подмигнула обоим и ушла, захлопнув за собой дверь.
Синклер и Элеонор остались одни, немного смущенные. Синклеру очень хотелось заключить Элеонор в объятия и, каким бы прелестным ни было платье, раздеть ее как можно скорее, но он этого не сделал. Несмотря на социальное неравенство, лейтенант вел себя с ней так же, как с любой порядочной молодой леди, каких встречал на балах в загородном поместье и официальных ужинах в городе. Для удовлетворения более низменных потребностей всегда существовал салон «Афродита».
Вместо того чтобы броситься ему навстречу, Элеонор осталась стоять на месте, внимательно изучая его лицо.
— Я, кажется, не успела сказать спасибо за платье, — вымолвила она наконец. — Такой красивый подарок…
— А на тебе еще красивее, — польстил ей Синклер.
— Не хочешь присесть? — предложила она, указывая на два стула с жесткими деревянными спинками, которые заполняли собой едва ли не все пространство тесной гостиной. — Или сразу пойдем гулять?
— Боюсь, ни на то, ни на другое у меня нет времени, — сказал он, смущенно переминаясь с ноги на ногу. — По правде говоря, находясь сейчас здесь, я нарушаю воинскую дисциплину.
После такого признания настороженность Элеонор моментально сменилась тревогой. Она уже заметила, что Синклер как на иголках, словно с ним что-то произошло, и обратила внимание, что он в мундире, сапоги перепачканы засохшей грязью, а лицо раскраснелось, как от недавнего физического напряжения.
— Нарушаешь воинскую дисциплину? Как это?
Неужели он нарушил какой-то пункт воинского устава?
За две последние недели Элеонор успела понять, что лейтенант не принадлежит к убежденным сторонникам строгого соблюдения правил (достаточно было вспомнить, что показал ей, женщине, внутреннее убранство клуба «Лонгчемпс»!), но она и подумать не могла, что он может совершить более тяжкое правонарушение. Ее страхи смогла развеять лишь широкая улыбка, заигравшая у него на губах.
Держать в себе радостную весть о том, что их полк призван на войну, больше не было сил, и Синклер выложил все как есть.
Восторг лейтенанта, словно заразная болезнь, передался Элеонор, и девушка тоже расплылась в улыбке.
С недавних пор на улицах Лондона нередко можно было увидеть демонстрантов. Одни устраивали шумные антивоенные марши; другие, напротив, громогласно призывали к войне. Газеты были переполнены ужасными рассказами о том, какие зверства учиняют над беззащитными турками, и статьями об опасности русского флота, который вторгся в Средиземноморье и ставит под угрозу перспективы долгосрочного доминирования Британии на морях. По улочкам и закоулкам сновали отряды рекрутеров, которые хватали любого физически здорового мужчину, годного — а то и негодного! — к службе в пехоте ее величества. В армию забрали даже паренька, который засыпал уголь в подвал больницы и поддерживал огонь в печах.
— Когда ты отправляешься? — спросила Элеонор, и лишь когда получила ответ, вдруг осознала всю суровую реальность происходящего.
Если Синклер отплывает послезавтра и уже сейчас нарушает приказ не покидать территорию военного лагеря, значит, это их последняя встреча, последние проведенные вместе минуты перед отправкой в Крым. Девушку вдруг пронзила мысль, что она может больше никогда его не увидеть, несмотря на взаимные чувства и крепкие отношения, которые, как ей показалось, успели установиться между ними за несколько предыдущих недель.
Элеонор пугали не только жестокие реалии войны и неизбежный риск гибели, но еще и мысль, которая преследовала ее с тех самых пор, как обоих свела рана на руке лейтенанта. Мысль, что они принадлежат к совершенно разным мирам, и если бы не тот неприятный случай, их пути никогда бы не пересеклись. Возвратившись с далекой войны, Синклер может вообще больше не появиться в Лондоне, а осесть в семейном поместье в Ноттингемшире. (Хотя он особо не распространялся о своем происхождении, из отдельных высказываний Ле Мэтра и капитана Рутерфорда Элеонор сделала выводы, что оно более чем знатное.) А если Синклер все-таки вернется в Лондон, захочет ли он восстановить отношения с медсестрой без гроша в кармане, отвергнув светских дам из высшего общества, в котором вращается? Будет ли их скоротечный роман достаточным основанием, чтобы пренебречь незыблемыми правилами поведения в высшем обществе и в выборе спутницы не руководствоваться лишь соображениями целесообразности? Вопрос, который не раз терзал Элеонор в те моменты, когда ночами она не могла уснуть из-за Мойры, постоянно ворочающейся в кровати.
Словно прочитав ее мысли, Синклер сказал:
— Я буду по возможности писать тебе.
Элеонор вдруг представила себя сидящей на стуле у закопченного окна с письмом в руке, измятым и истрепанным за время длительного путешествия с Востока.
— И я буду писать тебе, — ответила она. — Каждый день.
Синклер сделал шаг навстречу девушке, Элеонор тоже шагнула к нему и оказалась в его объятиях, прижавшись щекой к золоченому галуну на груди лейтенанта. Элеонор почувствовала запах земли и пота его любимого коня Аякса; Синклер однажды отвел ее в полковые конюшни, где она дала животному большой кусок сахара. Несколько минут они стояли, крепко обнявшись, и молчали. Слова были ни к чему. Потом они поцеловались, но поцелуй вышел с привкусом горечи, словно любимые прощались навсегда.
— Я должен идти, — сказал он, мягко отстраняясь от Элеонор.
Она открыла перед ним дверь, и лейтенант, не оборачиваясь, зашагал по коридору. Даже после того как он начал спускаться по ступенькам и скрылся из виду, Элеонор продолжала стоять и вслушиваться в эхо его шагов на лестнице. Если бы обстоятельства сложились иначе, сокрушалась она, и у Синклера было хоть чуточку больше времени, с каким удовольствием она продемонстрировала бы ему всю красоту нового желтого платья при наружном дневном освещении.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
