Современные записки. 1921. Кн. VII.
«Возвращение Чорба. Рассказы и стихи»
*
В. Сирин. Возвращение Чорба: Рассказы и стихи. Берлин: Слово, 1930 (вышел в декабре 1929 г.). В сборник входят 24 ст-ния и 15 рассказов, в репринт издательства «Ардис» (1970) под тем же названием ст-ния не включены. 23 ст-ния из этого сборника включены в Стихи 1979. Рецензенты сборника в основном обратили внимание на рассказы, ограничиваясь в отношении стихов одной-двумя общими фразами — положительными («Стихи Сирина хороши не только своеобразной и вместе с тем необыкновенно ясной и прозрачной формой <…> каждое из его стихотворений по мысли и по сюжету вполне законченное произведение, полное содержания» (Савельев С. <Савелий Шерман>. В. Сирин. Возвращение Чорба // Руль. 1929. 31 декабря)) или отрицательными («Стихи Сирина менее интересны и своеобразны, чем его проза» (Цетлин М. В. Сирин. Возвращение Чорба // Современные записки. 1929. Кн. XXXVII. С. 538)). Герман Хохлов тонко сопоставил стихи Сирина и его прозу:
Сирин — писатель профессионал, для которого мир дороже в своих отвержениях, чем в самом себе. Сирин влюблен в тему, а не в действительность, и его оптимизм рожден отчетливостью его физических восприятий. Сирин всегда говорит о печальном и страшном, но радость творческого воссоздания мира покрывает его реальную печаль. «Возвращение Чорба» — книга литературных экспериментов, книга неразвернутых сюжетов, книга необобщенных наблюдений над разорванной и лоскутной жизнью. И эта творческая радость, эти удачи отдельных заданий, художественная значительность словесных достижений делают книгу интересной, своеобразной и заметной. Стихи Сирина отличаются такой же точностью, тщательностью и заостренностью языка, как и проза. Но то, что делает ткань прозаических произведений крепкой и прочной, вносит в условный материал поэзии излишнюю прямолинейность и сухость. Стихи Сирина, при всей своей образности и технической отделанности, производят впечатление подкованной рифмами ритмической прозы. В них много рассудочности, добрососвестности, отчетливости и очень мало настоящей поэтической полнозвучности.
С. Нальянч в довольно сумбурной и неточной рецензии утверждал, что Сирину лучше удаются малые формы — лирические стихотворения и рассказы, чем «большие полотна» — поэмы и романы, и что «и стихотворная, и повествовательная области одинаково свойственны дарованию нашего писателя» (Нальянч С. В. Сирин. Возвращение Чорба // За свободу! (Варшава). 1930. № 209, 4 августа). Г. Струве в хвалебной рецензии выделил ст-ния «Солнце», «Расстрел», «Снимок», «Сновидение», «Крушение», «Гость» и «Комната»:
Вот уж кому не до скуки! Для Сирина жизнь — «сновиденье, единый раз дарованное нам», на которое пенять, которое бранить могут только «выспренние глупцы». Зрячесть и зоркость — вот предпосылки сиринского поэтического мироотношения. <…> Поэт, прежде всего,
Позже он определил место сборника в поэтической эволюции Набокова:
В <…> тщательно отобранных стихотворениях, вошедших в «Возвращение Чорба» <…> срывов вкуса уже почти нет, стих стал строже и суше, появилась некоторая тематическая близость к Ходасевичу <…>, исчезли реминисценции из Блока, явно бывшие чисто внешними, подражательными, утратилось у читателя и впечатление родства с Фетом, которое давали более ранние стихи Набокова (сходство и тут было чисто внешнее, фетовской музыки в стихах Набокова не было, он был всегда поэтом пластического, а не песенного склада). <…> Стихи «Возвращения Чорба» в большинстве прекрасные образчики русского парнассизма; они прекрасно иллюстрируют одно из отличительных свойств Набокова как писателя, сказавшееся так ярко в его прозе: необыкновенную остроту видения мира в сочетании с умением найти зрительным впечатлениям максимально адекватное выражение в слове.
204.
Руль. 1928. № 2293, 14 июня — Р&Р — Стихи 1979.
205.
Руль. 1926. № 1676, 10 июня. — Р&Р. Автограф — в письме жене, В. Е. Набоковой, в Sanatorium St. Blaisen от 7 июня 1926 г. с подробным описанием процесса сочинения этого ст-ния:
…вчера около девяти я вышел пройтись, чувствуя во всем теле то грозовое напряженье, которое является предвестником стихов. Вернувшись в десять домой, я как бы уполз в себя, пошарил, помучился и вылез ни с чем. Я потужил, и вдруг промелькнул образ — комнатка в тулонской плохонькой гостинице, бархатно-черная глубина окна, открытого в ночь, и где-то далеко за темнотой — шипенье моря, словно кто-то медленно втягивает и выпускает воздух сквозь зубы. Одновременно я вспомнил дождь, что недавно вечером так хорошо шелестел во дворе, пока я тебе писал. Я почувствовал, что будут стихи о тихом шуме, — но тут у меня голова затуманилась усталостью, и чтобы заснуть я стал думать о теннисе, представлять себе, что играю. Погодя, я опять зажег свет, прошлепал в клозетик. Там вода долго хлюпает и свиристит после того, как потянешь. И вот, вернувшись в постель, под этот тихий шум в трубе — сопровождаемый воспоминаньем — ощущеньем черного окна в Тулоне и недавнего дождя, я сочинил две строфы в прилагаемом стихотворении, — вторую и третью: — первая из них выкарабкалась почти сразу, целиком, — вторую я теребил дольше, несколько раз оставляя ее, чтобы подравнять уголки или подумать об еще неизвестных, но ощутимых остальных строфах. Сочинив эти вторую и третью, я успокоился и заснул — а утром, когда проснулся, почувствовал, что доволен ими, — и сразу принялся сочинять дальше. Когда в половину первого я направился к Каплан (мадам) на урок, то четвертая, шестая и отчасти седьмая были готовы, — и в этом месте я ощутил то удивительное, необъяснимое, что, может быть, приятнее всего во время творчества, а именно — точную меру стихотворения, сколько в нем будет всего строф; я знал теперь — хотя может быть, за мгновенье до того не знал, — что этих строф будет восемь и что в последней будет
