— Посмотри только, какие у нее ноги! Длинные, чуть не до самой шеи. Приятный овал лица и глаза, как у серны. Тетя мне говорила, что наибольший успех имеют танцовщицы с длинными ногами и невинным взглядом. Тетя сделала бы из нее первоклассную танцовщицу. Ну что, Зуля, хочешь?
Зуля испуганно съежилась.
— Не знаю. Надо бы у матушки-настоятельницы спросить.
— Слышишь, Таля? — Янка расхохоталась. — Она будет у матушки спрашивать!.. Смотри, не смей даже заикнуться об этом!
— Нет, не заикнусь, — успокоила рассердившуюся Янку Зуля. — И вообще я не люблю танцевать, потому что у меня болит позвоночник.
— Как это болит?
— Когда я наклоняюсь, мне больно. И когда хожу, тоже больно. Лучше всего мне, когда я лежу на животе.
— У тебя явно начинается туберкулез позвоночника. Сходи в санаторий, пусть тебе сделают рентгеновский снимок.
— Я же сама туда не пойду, — возразила Зуля, — а сестры меня не проводят. Сестра Юзефа сказала, что только явные грешницы бегают к врачу и там раздеваются…
— Ну, тогда продолжай петь гимны.
Зуля тихо вздохнула и снова принялась за натирание полов. Вошли Владка, Йоася и Зоська с половиками в руках.
— Матушка велела расстелить их, чтобы пол не пачкался, — сообщила Владка, швыряя половики.
— Янка сказала, что Зуля могла бы стать оперной певицей, — подала я свой голос.
— А я кем могла бы стать? — не без зависти спросила Йоася.
— Ты? — Янка внимательно пригляделась к покрасневшей Йоасе. — Ты — продавщицей в большом магазине готового платья для мужчин.
— Ох! — восторженно прошептала Йоаська.
— Входит элегантный пан в шубе. Ты спрашиваешь: что вам угодно? И советуешь ему выбрать кожаные перчатки или пижаму. В таком магазине удобные кресла, большие зеркала…
— Медный колокольчик у двери! — вставила я.
— Идиотка! Никакого колокольчика нет. Есть телефон на столике и графин с водой. Вечером ты бы подсчитала деньги в кассе и пошла в кондитерскую — на чашку кофе с пирожным.
Любопытство, с которым слушала я рассказ Янки, уступило место гневу. Ведь я хорошо знала, как выглядит на самом деле ее хваленый город! Моя сестра, которая была в десять раз красивее Йоаси, стала служанкой, а десятки девушек, таких же, как она, бросались на самые нищенские заработки.
— Перестань лгать! Все это неправда! Только мозги им кружишь!..
Девушки не дали мне договорить. Со всех сторон посыпались вопросы:
— А Зоська? А Владка? А Казя?
И Янка исчерпывающе отвечала на их вопросы, отвечала с отличным знанием дела.
Мир заманчивых мечтаний, ошеломляющих удач открывался перед каждой, которая набралась бы мужества расстаться раз и навсегда с приютом. Даже для самой обыкновенной, ничем не выдающейся Владки Янка нашла прибыльное занятие:
— Ты пошла бы кухаркой в пансионат. В таком пансионате отдыхающие оставляют по десять или двадцать злотых для кухарки. Моя тетя всегда оставляла двадцать. По окончании первого же сезона ты купила бы себе чернобурку, перину, удобные туфельки и могла бы выйти замуж.
— Говори еще, говори! — просили сироты.
И они внимали словам Янки так, словно слушали захватывающую сказку о Золушке.
Тем временем Зуля доползла на четвереньках уже до противоположного угла спальни, и теперь оттуда доносилось ее монотонное пение.
— «…Ибо лучше для меня один день, проведенный в святыне твоей, боже, чем тысяча дней в миру… Ибо я предпочитаю быть последним в доме твоем, чем первым среди грешников…»
В дверях появилось лицо сестры Дороты.
— Янка! Тетя ожидает тебя в переговорной.
— Иду! Сейчас иду!
— А вы, — конверская монахиня возмущенным взглядом окинула лежащих на койках девчат, — вы что тут делаете? Вот бы сестра Алоиза вас увидела!
— Не говорите ей, пожалуйста, ничего! Мы сейчас спустимся вниз.
И вслед за Янкой мы сбежали по лестнице.
Тетя, которая несколько месяцев назад доставила Янку в приют, навещала свою племянницу регулярно, раз в неделю. Худощавая, высокая дама с белым от густого слоя пудры лицом, с вечным насморком, с резко очерченными чертами лица, которые не могла скрыть фиолетовая вуалька, спускающаяся с порыжелой шляпы, возбуждала в нас отвращение. Подозрительная элегантность соединялась у нее с вызывающим жестом, с каким она каждый раз бросала двухзлотовую монету в кружку для пожертвований, висевшую у входа в часовню. В другую такую же кружку, которая висела на крыльце и была снабжена надписью: «Пожертвования на сирот», тетя бросала лишь злотувку.
«Сперва богу, а потом людям, — говорила она матушке-настоятельнице, которая обычно провожала уважаемую гостью до калитки. — И людям половину того, что богу».
На сей раз беседа Янки с тетей тянулась необыкновенно долго. Янка выскочила в коридор с лицом возбужденным и взволнованным.
А через час уже весь монастырь знал о том, что мать Янки умерла. Сироты сочувственно вздыхали, неотрывно следили за Янкой глазами, а она плутала по коридорам, останавливалась возле окон и вздрагивала, когда ее окликал кто-либо из воспитанниц.
Обиженная тем, что не мне первой поведала Янка свое горе, я отправилась на поиски Гельки. Она оказалась в прачечной, где усиленно выскребала полы.
— Вот видишь! У Янки мать умерла, — начала я таким тоном, словно это Гелька была виновата во всем.
Отбросив волосы со лба, она мельком взглянула на меня.
— В который же раз умирает эта ее мамуся?
— Как так — в который? — еле выдавила я из себя, ошеломленная ее вопросом.
— Да так. Знаем мы эти штучки.
— Ты завистлива, глупа и бессердечна! — крикнула я.
— Убирайся вон!
Поскольку я не хотела уступать, то Гелька всыпала мне мокрой тряпкой… Разняла нас Сабина, которая в это время притащила в прачечную тюк грязного белья.
Раздраженная, злая, отправилась я в белошвейную мастерскую, где Казя и Зуля шили для Янки бархатный берет — черный с крепом. Когда он был готов, мы понесли его как дар бедной сиротке.
— Янка, мы принесли тебе берет с траурным крепом.
Она отняла руки от лица.
— С чем?
— С крепом… на похороны.
— Где?
— Вот здесь. Примерь!
Янка взяла берет в руки, потом швырнула его на пол, а сама бросилась лицом в подушку, сотрясаясь всем телом от беззвучного смеха.
Пораженные, глядели мы на нее. Наконец Казя умоляющим жестом дотронулась до плеча Янки.
— Мы не хотели доставить тебе неприятность!
Янка села на койке, обратив в нашу сторону сухие, гневные глаза. Потом вынула из кармана флакон и протянула его Гельке.
— На!
Не понимая смысла разыгрывающейся сцены, я испытывала острое беспокойство за Гельку, как если
